Мирабо: Несвершившаяся судьба - [157]

По сложившемуся обычаю председатель не вмешивался в дебаты; возможно, именно для того, чтобы обречь Мирабо на молчание, его враги наконец решились отдать ему свои голоса. Однако они не добились того, чего хотели; две недели председательства Мирабо стали одним из выдающихся периодов в его жизни. Его речи были не пламенными выступлениями, а любезными приветствиями, которые сделали для его репутации столько же, сколько и прежние яркие выпады.

Находясь в кресле председателя, Мирабо проявил гораздо больше властности, чем его предшественники; он невольно оправдал опасения своих коллег, не решавшихся поставить его господином над собой.

Остроты, уснащавшие собой этот период, цитировали неоднократно.

Когда старик Тронше не мог произнести свою речь, которую заглушал шум в зале, Мирабо просто сказал:

— Требую тишины для господина Тронше; его легкие не столь мощны, как его голова.

А депутата Ренье, с которого только что сняли обвинение в злоупотреблениях и который все же хотел выступить, Мирабо призвал к молчанию тонким замечанием:

— Господин Ренье, прошу у вас позволения отказать вам в слове: не лишайте нас удовольствия воздать должное вашей порядочности, даже не выслушав вас.

Столь же удачны были все импровизированные ответы делегациям, являвшимся на трибуну Собрания в две недели, которые выглядели самыми безмятежными в политической жизни Мирабо.

Похвалу музыке, с какой он обратился к авторам песен, слова сочувствия, выраженного слепым из прихода Святого Антония, можно включать в антологии: они ни в чем не уступят произведениям Дидро или Руссо; шедевром в этой области стало знаменитое обращение к французским квакерам.

В тот день Мирабо чувствовал себя очень скверно. Накануне он корчился от боли, вызванной желчными коликами; поутру ему приставили пиявок, чтобы унять разгоряченную кровь. Когда он сел на место председателя, его шея была обернута окровавленными повязками.

В этот момент ввели делегацию квакеров; фанатики-пуритане отказывались приносить гражданскую присягу, выдвигая в качестве аргумента свое неприятие кровопролития. Мирабо принял этих уклонистов как нельзя лучше; речь, произнесенная им безо всякой подготовки и внушающая уважение своей красотой, показательна в плане его истинных представлений о «коллективной безопасности».

Он поэтически упомянул о постоянном возобновлении захватнических войн и неизбывном принесении в жертву народов, пренебрегающих своей защитой. Пообещав представить на рассмотрение Собрания просьбу, выраженную посетителями, он заключил:

— Если я когда-нибудь встречу квакера, то скажу ему: брат мой, раз у тебя есть право быть свободным, у тебя есть обязанность помешать тому, чтобы тебя сделали рабом. Поскольку ты любишь ближнего, не допусти, чтобы его задушила тирания, это значило бы убить его самому. Ты хочешь мира; ну что ж, это слабость, призывающая войну; всеобщее сопротивление и будет общим миром.

Сделав весьма странный вывод из этой поэтической философии, Собрание освободило квакеров от присяги, которую в то же время самым жестоким образом навязывало духовенству.

Под конец председательства Мирабо депутация от районов Парижа, принятая в Собрании, подняла куда более важный вопрос. «Парижане, — утверждали делегаты, — не могут видеть без боли, что их дорогой король покинут частью своей семьи».

В этой слезливой фразе заключалась вся проблема эмиграции принцев крови. Обе тетки короля, мадам Аделаида и мадам Виктория, подозревались в том, что намерены покинуть свою парижскую резиденцию и уехать в Рим. Дочери Людовика XV располагали каждая миллионной рентой, и парижские торговцы не могли смириться с мыслью о том, что эти денежки будут потрачены за границей. Возможно, это и было настоящей причиной демарша, закамуфлированного патриотическими лозунгами.

— Вы предложили вниманию Национального собрания один из важнейших вопросов, которыми оно занимается, — ответил Мирабо, в последний раз выступая как председатель. — Независимость от любой другой власти, кроме власти закона, — право каждого гражданина, но из самых общих правил существуют исключения. Королевская семья неотделима от престола. Если члены этой семьи посмеют восстать против законов, их, возможно, без проблем образумит ее глава. Все эти доводы Национальное собрание взвесит и обсудит. Каково бы ни было поведение окружающих монарха, он не одинок; великий народ стал его семьей; его имя, стоящее рядом с именем народа и закона, гарантирует одновременно его честь и могущество.

Этой тирадой, которую Собрание распорядилось напечатать, Мирабо отвечал на тайные опасения. Подлинную суть его двухнедельного председательства следует, наверное, искать не в зале заседаний Национального собрания, а в теневых интригах; однако рассуждать о ней можно лишь с оговорками, без решительных утверждений, постоянно помня о том, что мы только бродим вокруг истины, которая, возможно, никогда не откроется полностью.

Чтобы понять таинственные события первой половины февраля 1791 года, нужно вернуться на несколько недель назад, к выступлению Мирабо в конце ноября 1790 года по поводу поправки Вуаделя; его поведение сделало неизбежной гражданскую присягу для священников и заставило короля тянуть время, отсрочивая решение, которое возмущало его как христианина.