Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - [67]

Я проснулся, как после долгого сна. У меня было неприятное чувство. Другими словами, никакого желания просыпаться. Над лесом уже смеркалось. И еще у меня было такое чувство, будто в комнате, кроме меня, кто-то есть. Что невозможно. Кому здесь быть? Уже несколько недель я лежу в этой комнате один. Господина Хофнанга перевели в другую палату, к специалисту. Трудно поверить. Нельзя же быть специалистом по болезни Хофнанга. Хофнанг уже ничего и не ждал от этого перевода. Я снова закрыл глаза. В комнате больше никого нет и быть не может. Вздумай они подложить ко мне в палату кого-нибудь, меня бы наверняка предупредили. Но, закрыв глаза, я еще отчетливей почувствовал, что в комнате кто-то есть. Невероятно. Я повернулся на бок и включил рядом с кроватью лампу. Так оно и есть: на единственном стуле сидел он. Как это прикажете понимать? Какой-то старик, который ко всему еще и улыбался мне.

— Надеюсь, я не ошибусь, если выскажу предположение, что передо мной лежит господин Александар Луксов.

Человек говорил с заметным акцентом. Я его не знал. И не представлял, что ему ответить. Я просто глядел на него.

— Вы, вероятно, не догадываетесь, кто я такой и откуда я вас знаю. Итак, мой мальчик, я Бай Дан, твой крестный отец, и я очень рад, что наконец-то отыскал тебя.

Он встал, подошел ко мне, обхватил мою голову ладонями и расцеловал в обе щеки. Рукавом пижамы я отер щеки. Бай Дан? Знаю я такого или нет? Имя я, без сомнения, когда-то слышал. Наверно, от родителей. Мой крестный отец? Я как-то забыл, что в свое время был крещен.

— Хелло.

Ничего лучше мне в голову не пришло. И ни малейшего желания разговаривать со стариком, который выдает себя за моего крестного, я не испытывал. До сих пор я прекрасно без него обходился.

— А как вы сюда попали?

— Я уже вполне освоился с транспортными средствами вашего города.

— Нет, я спрашиваю, как вы узнали, что я здесь?

— Я проник в твою квартиру. Боюсь, что я сделал это не совсем легально, но в твоем согласии я не сомневался. Поскольку ты был так любезен, что не закрыл окно. Очень-очень предусмотрительно с твоей стороны. А что случилось с твоими волосами? Для лысины ты, пожалуй, слишком молод.

— Их сбрили перед операцией.

— У тебя была операция на голове?

— Нет.

— А чем ты, собственно, болен?

— Ну, это долгая история. Разное. Вам это вряд ли будет интересно.

— Да еще как интересно, мой мальчик. И времени у меня навалом.

Это дурацкое «мой мальчик» ему бы лучше оставить при себе. Но немножко я ему все-таки рассказал. Может, он тогда уйдет.

— Все ясно, — сказал он. — Далеко зашедшая стадия обломовщины. Не могу только понять: почему ты до сих пор лежишь здесь, когда со дня операции прошло три недели. Разве тебя уже не следовало выписать?

— Ну тогда вы и в самом деле не можете понять. Да и необязательно все понимать.

Ну как я мог ему объяснить, что в клинике удобно. А здоровым я себя до сих пор не чувствовал. Каждое утро мне приходилось рассказывать врачам про новые боли. Вот они и держали меня здесь для наблюдения, да и что им еще оставалось делать? Неадекватный процесс реабилитации.

— Ладно, теперь я дам тебе поспать, мой мальчик. Завтра я снова приду, и мы продолжим наш разговор.

Я вздохнул. Этого мне только не хватало.

У дверей он еще раз обернулся ко мне:

— Ты хоть верующий? В церковь ходишь?

— Нет, вообще не хожу. С чего это вы вдруг?

Он оглядел меня, словно что-то во мне активно ему не понравилось, и пожелал спокойной ночи.

Что мне делать с мальчиком? Скверное состояние, промежуточное. Грустно, грустно. Этого я не ожидал, этого я не мог предвидеть. Какие-то неизвестные мне демоны, новые правила игры, мрачное положение. И мальчик оцепенел. Совершенно оцепенел. Голос его пропитан жалостью к самому себе. Со своей лысиной и лишенными блеска глазами он лежит так, словно приготовился к последнему помазанию. И что того хуже: он способен еще десятилетиями жить именно так. Да, работка предстоит нелегкая. Не могу я его в таком виде отвезти к Златке. Надо что-то придумать, надо что-то придумать.

Само собой, он заявился ко мне и на следующий день. И принес с собой что-то вроде рюкзака. Попробовал меня расспросить. Сперва про родителей. А я сказал ему, что уж об этом-то говорить не желаю, особенно с посторонними. Про наше бегство. А откуда мне знать про бегство, я ведь тогда был ребенком, и меня это не слишком интересовало. Про годы юношества. Я сказал ему, что здесь в общем-то и рассказывать нечего. Про учебу в университете. Скукотища. Он хотел знать обо всем. И еще: вспоминаю ли я свою бабу Златку? Почти нет, солгал я. Постепенно мной овладело пугающее чувство, что этот человек от меня так и не отвяжется. Я даже не мог вышвырнуть его из палаты. Конечно, он был довольно старый, но выглядел весьма сильным. Во всяком случае, более сильным, чем я. А в моем расхлябанном состоянии я бы и со столетним не справился.

— Мне больше не хочется разговаривать, — в какой-то момент сказал ему я.

— Тогда сыграем.

И прежде чем я успел знаками выразить свое нежелание, он вынул из своего мешка деревянный ларец и раскрыл его у меня в ногах. Это оказалась игральная доска.