Мир вашему дому - [73]

— Я свой хлеб ем, не чужой, — сдерживаясь, сказал Суяргул и близко подошел к Рафаилу. — Ты, верно, обознался…

— Нет, уважаемый сосед, я не обознался, — Рафаил локтем отодвинул соседа. — Ты на чьей земле урожай собираешь? На колхозной. Сколько ты трудодней заработал в колхозе? Не помнишь? А я тебе скажу, твоих трудодней годовалому ребенку на жизнь бы не хватило. Наша сестра на свои заработанные трудодни нас, троих братьев, кормила. Пока ты промышлял, она пуп рвала на колхозной работе, чтоб таких мужиков, как ты, заменить. Теперь ты ее со свету сживаешь, на огород ее позарился. Вот оттого ты не идешь в сельсовет и в правление — там тебя слушать не станут.

Рафаил поглядел на поджатые губы соседа. Тот никак не мог сообразить, как ему держаться с непрошеным гостем: то ли выпроводить из дому, то ли как-то смягчить, ублажить, расстаться по-хорошему.

— Столько лет мне хотелось сказать тебе в глаза, какой ты есть ничтожный, подлый человек… — Рафаил судорожно вздохнул. — Вот и довелось. Долго ты сидишь, Суяргул, на шее у народа. И вовсе тебе не стыдно меня слушать. Тебя не уговаривать надо, а почаще пугать, чтоб из норы своей не кусал хороших людей. Так я говорю, Суяргул?

— Огород твой я не трону, — сосед снова близко подошел и ненавидяще смотрел на Рафаила. — Только я прошу тебя, очень прошу, сейчас же, вот сию минуту, убирайся из моего дома. Не то я… что-нибудь с тобой сделаю.

— Верю, — поспешно согласился Рафаил и быстро встал. — Теперь верю, что к сестричкиному огороду ты больше не подойдешь.

Рафаил осторожно прошел мимо набычившегося Суяргула, закрыл за собой дверь и подумал с облегчением: «Теперь он сестру обижать не станет. Уважают такие силу. Но только не попадайся им в глухую ночь. По капельке кровь выпустят, по кровинке — насладиться чтоб…»

* * *

— Лежи, сестричка, — попросил Рафаил и положил руку ей на плечо. — Никогда я не видел тебя отдыхающей. Раньше нас вставала, позже ложилась. Хоть сейчас отдохни.

— Скоро я крепко отдохну, — сказала сестра и испуганно поглядела на брата. Но тот сделал вид, что не понял намека.

— Мы с тобой дружно жили, правда, Рафаил? — живо спросила она.

— Это правда, — сказал он. — Я то же самое Индире своей говорю — она даже ревнует, — соврал он.

— Ревнует? — сестра засмеялась и отбросила ладонью со лба жидкие седые косички.

— Еще как ревнует, — подхватил Рафаил.

— Что же она к нам не едет? — спросила сестра. — Вы женаты двадцать лет, а видела я ее всего четыре раза.

Сестра помолчала, не дождавшись ответа, повернулась к стене и заговорила будто с собой:

— Я никогда ничего от вас не требовала. Мне хватало письмеца на листочке бумаги, открытки, только телеграммы я просила не присылать — они несут несчастье. Ваших приездов я ждала годами. Я все понимаю — время… Его не бывает в достатке даже у богатеньких… Как мне хотелось видеть вас возле себя! У меня нет своей семьи, привязанность моя одна — это вы. Женщине надо кого-то любить в своей жизни, а то зачем же жить? У меня никого нет, кроме вас…

— Слушай меня внимательно, сестра, — Рафаил придвинулся. — Ты права — время… Нам с тобой и поговорить толком не пришлось за эти годы. Когда ты была здорова, носилась по хозяйству, готовила угощения, звала гостей, мы бегали по друзьям-знакомым, так проходили два-три дня, и мы уезжали к себе, ни о чем с тобой не поговорив. Теперь послушай меня…

Старший из нас, братьев, Иргали, рано покинул этот мир. Сперва, когда немного подрос, помогал тебе растить младших братьев, потом разоренный войной колхоз ставил на ноги. Много он сил положил. Когда Иргали лишился здоровья, я помог устроить его в республиканскую больницу. Ходил к нему часто, через день, а то и каждый вечер после работы. Мы много говорили. Он спрашивал меня: отчего, мол, Рафаил, человеку два сердца не дадено? Вот сейчас бы врачи вынули его износившееся сердце, и он долго бы жил со вторым. А жить Иргали хотел сильно. Я ехал со станции, глядел на Харраса и думал, что в моем племяннике оттого много сил и радости, что его отец не успел израсходовать их за свою короткую жизнь.

Шакур, средний мой брат, ушел в суворовское училище — чтоб легче нам, остальным, в эти послевоенные годы выжить. Сейчас он полковник, служит на Дальнем Востоке, — со значением сказал Рафаил. — Где ему время выбрать родных навестить? Теперь о младшем брате слушай, Рафаиле. Помнишь, как ты меня заставила десять классов кончить? Очень я хотел учиться, но больно мне было на тебя смотреть, да еще сидеть на твоей шее. Твои подруги растили детей, водили их в школу, а ты со мной носилась, будто мать. Ведь я хорошо помню, что красивее тебя не было в нашем ауле девушки.

Сестра недоверчиво улыбнулась, но заблестевшими глазами благодарно посмотрела на брата.

— Первый жених твой испугался нас, малолетних нахлебников. Второй ничего не боялся и ни о чем не задумывался, но ты вовремя его раскусила, когда он меня, как кутенка, от себя отшвырнул, чтоб я не мешал ему разговор с тобой вести по душам. А третий… Ни третьего, ни четвертого уже не было. Короток девичий век в ауле. И я видел это, скрепя сердце ходил в школу. Потом город. Днем работал бетонщиком на стройке, вечером готовился в институт. Готовиться пришлось долго — моя десятилетка, законченная в ауле, никуда не годилась. Еще мои шесть лет ушли на институт. Иргали, наверно, часть своего сердца потратил на меня, жалел братишку. Мое сердце, правда, выдержало. Сейчас я каюсь перед тобой, но мне не стыдно — я мало вспоминал тебя, мало навещал, зато я старался крепко стать на ноги, чтоб ты гордилась мной. Тебе некого было любить, некому пожаловаться, как не нам. А мне некому было нести свои радости, как не тебе. Хотя… Хотя очень скоро, уже инженером, я женился на Индире. Ты придирчиво знакомилась с ней. Это Индире, городской независимой девушке, не могло понравиться. Какая-то деревенская тетка разглядывает, расспрашивает, предъявляет немыслимые права на своего родственника, пусть даже и родного братишку. Ей, не знавшей не только нужды, но даже обычной материальной стесненности, трудно было понять, чем ты была для нас. Только ты и мы, братья, знаем, как трудно было выжить нашей слабосильной семье в послевоенном ауле, какая высокая цена была каждому, добытому в тяжелом труде, куску хлеба. До сих пор я не могу сломать в себе укоренившуюся с детства привычку: не могу отщипнуть даже крошку от хлеба, который несу домой из магазина. Я прихожу домой, режу булку и уже потом ем, только убедившись, что оставшегося хлеба хватит на всю семью. Но ведь этим дешевым, таким доступным хлебом завалены магазины! С этой привычкой, наверно, я не расстанусь до смерти.