Мир вашему дому - [65]

Надин характер потверже железа. Она привезла сноху к нам домой, заперла в отдельной комнате и сказала ей: «Будешь жить здесь месяц, два, три, надо будет, год. Кушать будешь черный хлеб, пить — чай, молоко, кефир. Поняла?»

Сноха пьяно усмехнулась. «Погоди щериться, — упредила мать. — Плакать как бы не пришлось. Не таких жизнь обламывает».

Она пыталась убежать, но мать стерегла сноху зорко. Та требовала вино, мать ставила перед ней несладкий чай. Сноха вспылила и пошла громить посуду, рвать обои. Успокоившись, строптивая женщина сказала матери, что ничего есть не будет и умрет с голоду. «Умирай, — согласилась мать. — Лучше один раз нареветься, чем плакать из-за тебя каждый день».

Через четыре дня сноха с аппетитом позавтракала. Мать перевела дух. Очень она боялась и переживала за молодую родственницу. Много сил ее ушло тогда на всю эту возню и, наверное, не один год ее жизни. «Ты, мать, напиши про свой опыт в медицинский журнал, — смеялся Хаким. — Сколько денег уходит на лечение алкоголиков, а вылечивается только каждый третий. У тебя же стопроцентное излечение».

Твердость и дружба нашего пушкаревского рода излечили семью Наримана. Так почему мы все балуем этих выпивох и тунеядцев, что развелись вдруг за последние годы во множестве, начисто позабыв ленинский завет: «Кто не работает, тот не ест»? Именно балуем. Они у нас одеты, обуты, выпивают каждый день, плотно закусывают. На чьи деньги? Народные! Эти потерявшие всякую честь люди слоняются днем по городу, попрошайничают, а то и вымогают деньги, а если рабочий человек совестить их начнет, норовят изловить его за углом и побить. Кто их жалеет и зачем? Или мы все ждем, когда эта нечисть так разведется, что с ней придется расправляться с помощью чрезвычайных законов? Потом, такая сторона дела. Неспокойно на наших границах, газеты хоть не открывай — за державу, за детей боязно. Но мы спокойно смотрим на этих молодых, здоровых мужчин, состоящих на военном учете, пьющих без меры, день и ночь. Они же становятся непригодными не то чтоб к военному делу, но — стыдно говорить! — наследство после себя оставить не в силах. Таких в резерве держат, на случай обороны, надеются на них наши генералы. Да какая на этих пропойц и тунеядцев надежда?

Вроде бы все это не моего рабочего ума дело, но ведь вижу я, как одни убиваются на работе, чтоб народ наш еще богаче, сильнее стал, а другие посмеиваются да про свой карман думают, бражничают, работают с холодком, а то и вовсе дорогу на завод, стройку забывают. Пусть этих «других» мало, но и простому человеку видать, что завтра их, если не пресечь, будет куда больше. Нам дурную закваску не надо. Не за то мы воевали, чтоб бездельников и дармоедов кормить-ублажать.

СЫН: — Отец редко бывает столь категоричен. Суровые рассуждения его вызваны тем смятением, которое он пережил с Наримановой семьей. Как старый рабочий и солдат, вынесший на своих плечах тяготы нашего государства, он смотрит на нашу сегодняшнюю жизнь, на выросших в достатке молодых, знающих о нужде, голоде и холоде лишь по кино и книжкам, — смотрит порой на них и негодует. «Вся блажь у них от достатка и безделья, — говорит он. — Подай им не просто добротную одежду, но чтоб заграничная была, ни русских, ни башкирских песен не поют, а крутят свои магнитофоны и дергаются».

«Не сердись, отец, — заступается мать за молодых. — Вспомни, как смотрели на нас в Михайловке люди, когда мы отказались венчаться в церкви, потом отказались крестить детей. Вот сейчас мы взялись ругать молодых. Разве они виноваты, что родились в другое, счастливое время? Какие отец с матерью согласятся в наши дни держать впроголодь детей, плохо одевать их, мучить тяжелой работой? Дальше, отец, смотри. Наши внуки живут лучше наших детей, но ведь правнуки будут жить еще лучше. Тогда что останется нам, если даже внуки будут ворчать на своих детей?»

«Нам ничего не остается, как вовремя умереть», — сердится отец. «Смерть, выходит, нужна людям, — вздыхает мать. — Нельзя без нее. Чтоб молодые не запинались о старых…»

СЫН: — Когда появляются собственные дети, родители на какое-то время выпадают из твоей жизни. Так было и со мной. Связанный по рукам и ногам семьей, работой, частыми поездками в районы республики, честолюбивыми, трудно исполнимыми при моем небогатырском здоровье журналистскими замыслами, я с трудом находил время проведать родителей. «Да мы понимаем, — успокаивали они. — Молодым надо расти, много работать. Где же тут найти свободное время? Вы живите, не беспокойтесь о нас. Открытки хоть шлите почаще».

С моей женитьбой большая семья Пушкаревых разбилась на маленькие самостоятельные семьи. Но успехи наши и беды привычно стекались к старым родителям.

И в мою семью однажды пришло несчастье. Вернувшись из командировки, я застал дома тещу. Плача, она сообщила, что жену мою с дочкой увезла «скорая». Шестилетняя дочка играла во дворе и упала с горки.

Впервые в жизни я заглянул в глаза собственной беде и понял отныне, что нет на свете тяжелее ноши отца и матери. У меня меркло в глазах от чудовищной, подсовываемой нездоровым воображением, картины последних, возможно, минут жизни дочери. Тот тяжелый день остался в моей памяти навечно. И с ним навечно поселился в душе страх за детей.