Мир тишины - [33]
Но в современном мире - мире, утратившем связь с тишиной и свою всякую внутреннюю логику, - кувшин, колодец и спуск в него оказались оторваны друг от друга. Кувшин разбился на самом деле. В этой пословице кувшин словно склеен из разбитых осколков, подобно тому, как в одно предложение, которое больше никто толком не понимает, склеена извлечённая из собственных руин разрушенная память о нерушимом мире.
Когда-то пословицы были словно начало мира, словно дощечки, испещрённые с его самого начала. Но сегодня они - это конец мира, последние оставшиеся высказывания, последние слова, кучкой сбившиеся в объединённые предложения в разъединённом мире.
КЛАССИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ
Вещи и события словно существовали задолго до слов, словно словам понадобилось время для того, чтобы появиться и дать им их наименования. Это беззвучное время присутствует в античной драме. Порой кажется, что в ней вещи, всё ещё полностью принадлежащие миру тишины, бесшумно и угрожающе ступают своей поступью в сопровождении изо всех сил пытающихся их удержать слов.
Этот героический мир классической драмы, этот "бесполезный мир, в котором нет ничего, кроме распрей, королевских трагедий и богов", как его охарактеризовал Якоб Буркхардт, этот мир просто нуждается в фоне тишины, которая сама по себе является "величайшим из всех бесполезных существований".
Ведущими актёрами античных драм были боги, человек же играл в них всегда вторую роль. Боги сопровождали людей и вещи; их тишина царила в людях и в вещах. "О тишине мы узнаём у богов, о речи - у человека" (Плутарх). В классической трагедии, когда говорит человек, в его речах слышится безмолвие богов. Человек говорит за тем, чтобы услышать это безмолвие; он умирает, чтобы услышать его. Когда умирает герой, кажется, что молчание богов оживает и начинает вещать само по себе.
Хор стоит посредине между словом человека и тишиной богов. С помощью хора слово человеческое сдаётся на милость божественного безмолвия. Оно останавливается в хоре, прежде чем перейти в тишину богов, и в хоре же оно останавливается на обратном пути оттуда.
Античные герои разговаривали с людьми, но в их поступках было больше тишины, чем речи, и подобно богам до них они также хранили молчание. Слова же их следовали по колее тишины, уже проложенной богами. И поскольку слова всегда исчезали в тишине, то их повторяли опять и опять. "Слава твоя воссияет на весь мир и навечно, Ахиллес".
ДОСОКРАТИКИ
Кажется, что всякое изречение вышло прямиком из тишины. Даже сами изречения изумляются, обнаруживая себя существующими. Слова всё ещё протирают свои глаза ото сна; они всё ещё не вполне в себе; они всё ещё на полпути ото сна к пробуждению. Слова изрекаются для того, чтобы услышать самих себя, чтобы удостовериться в самих себе. Они всё никак не могут поверить, что они - в мире пробуждения и в мире слов.
Человек зажигает для себя огонь в ночи, потому что он уже мёртв, хоть всё же и живой. Во сне он притрагивается к себе как к мёртвому, когда затухает свет очей его, но в бодрствовании он прикасается к себе не как к мёртвому, но как к спящему. (Гераклит)
В этом изречении нет ничего лишь для себя: одно сливается с другим. Сон ещё не определён строго как сон, он соприкасается со смертью и с жизнью. Всё по-прежнему немного беспомощно. Всё как и раньше держит всё остальное за руку. Пробуждение держит сон за руку и сон тянется к смерти. Ничто не хочет остаться предоставленным только самому себе.
Слова ещё не обрели приют в мире слов; они вообще лишены приюта. Они выпали из сна тишины и пробиваются в безмолвие богов. Но часть их подобно метеоритам погрузилась в мир человека, смешав человеческие слова с собственной тишиной - тишиной, принадлежащей богам.
ГЕРОДОТ
Предметы и события конкретны в своём существовании, и их конкретность уже сама по себе есть сюжет. Словно не человек говорит о них, но они сами повествуют друг другу о себе - на первом месте предметы и события, а человек, повествующий их - на втором. Такое возможно, лишь когда слово вверяет себя владеющим им предмету и событию как будто в первый раз, и тогда слово так крепко держится за них, что они сливаются в единое целое.
В последующие века, когда словами и предметами также постоянно манипулировали, поэт всё ещё мог восстановить единство слова и предмета так, как если бы они встретили друг друга раз и навсегда; как если бы предметы вещали о себе лишь собственным голым существованием без какого-либо посредства языка.
Так это в «Сокровищах рейнского домашнего друга» Иоганна Петера Хебеля. В этих рассказах предметы словно сбежали из шумного, разрушенного и разрушающего мира в уединённую долину, чтобы там, вдали от людей, поведать друг другу о себе, коротая время за воспоминаниями и шутками и ожидая там, в уединённой долине, когда же мир вновь вернётся в то состояние, где в любой момент с ними может случится то, что уже случилось с ними однажды: когда слово надёжно охраняло их от всякого ложного и излишнего движения и от манипулирования.
Во всём мире сегодня больше не осталось молчащих людей; не осталось даже различия между молчащим и говорящим человеком, есть лишь различие между говорящим и не-говорящим. Поскольку больше нет молчащих людей, то нет и слушателей. Современный человек не умеет слушать, а так как он не способен слушать, то он и не способен поведать историю, поскольку слушание и настоящее рассказывание взаимосвязаны: они суть одно целое.
