Мир тесен - [85]

— Ну, тогда прочти что помнишь, — решительно сказала Мойра. — Все, что придет тебе в голову.

Бриджид закрыла глаза и поднесла микрофон к губам: «Господь дал — Господь взял, да благословенно имя Господне», — сказала она.

Спустя десять минут, после того как самолет благополучно приземлился в аэропорту Шеннона, Перс все еще не мог унять смеха. Покидая салон, он поймал на себе сконфуженный взгляд Бриджид. «Извините за доставленное беспокойство», — пробормотала она.

— Ну что вы, — ответил Перс. — Вы вернули мне вкус к жизни.

В аэропорту Перс направился к стойке туристического агентства и поинтересовался, нельзя ли снять коттедж в Коннемаре.

— Мне нужно тихое уединенное место, — сказал Перс Он уже знал, что делать с премиальными деньгами и остатком творческого отпуска. Он купит подержанную машину, нагрузит ее книгами, писчей бумагой, «Гиннесом», кассетным магнитофоном с записями Боба Дилана и проведет лето скромным отшельником подобно Йейтсу в его башне[54]: будет писать стихи.

Пока сотрудники агентства наводили телефонные справки, Перс взял листовку, рекламирующую кредитную карточку «Америкен экспресс», и от нечего делать заполнил анкету с заявлением.

Филипп Лоу, расплатившись за постой в гостинице, сидел в вестибюле с уложенным багажом в ожидании машины из Британского Совета — испытав на себе качество турецких дорог, его сотрудники предпочитали пользоваться в Анкаре машиной высокой проходимости марки «лендровер». До сих пор Филиппу не приходилось видеть в крупных городах столь отвратительных дорог, покрытых, будто лунная поверхность, рытвинами и ухабами. Если случался дождь, на проезжей части начинался потоп, так как дорожные строители имели обыкновение сбрасывать мусор в сточные канавы, которые по этой причине были постоянно забиты.

Управляющий гостиницы, проходя мимо Филиппа, остановился и раскланялся перед ним с улыбкой.

— Возвращаетесь в Англию, профессор?

— Нет, еду в Стамбул. Ночным поездом.

— А! — управляющий изобразил на лице зависть и восхищение. — Стамбул очень красивый город.

— Да, мне говорили.

— Очень старый. Очень красивый. Совсем не похож на Анкару.

— Но мне и в Анкаре очень понравилось, — сказал Филипп. Подобное вранье стало второй натурой культурного миссионера. В Анкаре Филиппу совсем не понравилось, и он был готов с радостью отряхнуть ее прах со своих ног, а этого праха, то есть пыли, в сухую погоду в городе было предостаточно.

Впрочем, на второй день пребывания в Анкаре Филиппу стало полегче, в том смысле, что хуже уже просто быть не мото. Акбиль Борак был любезен и внимателен, хотя говорить с ним можно было только о Гулле и Хэзлитте. Он несомненно знал о Хэзлитте чертову уйму — больше, пожалуй, чем сам Филипп, но, к сожалению, свою осведомленность об эссеисте эпохи романтизма он демонстрировал, называя его попросту Билл. Филипп ломал голову, как тактично отучить его от этой манеры.

Другие турки, с которыми ему довелось встречаться, были столь же любезны и гостеприимны. Почти каждый вечер они устраивали в его честь прием или вечеринку — либо в университете, либо у кого-нибудь в тесной, заставленной мебелью квартирке. На частных вечеринках еды и питья — по-видимому, добытых не без труда или заранее припасенных — было в достатке; о том, во что могло стать во времена тотального дефицита это хлебосольство, Филипп старался не думать. На официальные приемы Британский Совет предусмотрительно поставлял спиртное — такую щедрость турки оценили и стали воспринимать Филиппа как счастливый талисман. Давненько турецкие преподаватели английского не гуляли на столь многочисленных вечеринках за столь короткий срок! Одни и те же сияющие от удовольствия лица мелькали на всех без исключения сборищах. Филиппу всякий раз с энтузиазмом трясли руку, будто видели его впервые. Звучал веселый смех, играла музыка, иногда устраивались танцы. Филипп тоже выпивал, смеялся и весело болтал с гостями, а как-то раз даже выступил в неуклюжем па-де-де с дамой — профессором преклонных лет, которая на удивление артистично исполнила танец живота. Номер был встречен бурными аплодисментами, а сотрудник Британского Совета, чуть не прослезившись, назвал его крупным шагом в укреплении англо-турецких культурных связей. Однако в глубине души, куда не распространялось действие посольской водки и турецкой ракии, Филиппу было тоскливо и одиноко. Симптомы этой болезни были ему известны: он страдал ею и раньше, хотя не столь серьезно. Это было чувство, которое определялось простым, но неотступным вопросом: «Что я здесь делаю?» Что он делает здесь, в Анкаре, в Турции, вместо того чтобы быть в Раммидже, в Англии? Вопрос этот с меньшей остротой возникал на вечеринках и с большей — в те минуты, когда Филипп, нервно перебирая страницы лекции о Хэзлитте, сидел в какой-нибудь замусоренной аудитории, глядя на смуглые лица юношей и девушек и слушая, как турецкий профессор обстоятельно перечисляет его академические заслуги, которые легко найти в справочниках (Филипп был уверен, что в один прекрасный день будут упомянуты и его школьные успехи, особенно блестяще сданный выпускной экзамен), или же когда в перерывах между лекциями, вечеринками и экскурсиями (в Анкаре и смотреть нечего кроме Аниткабира и Хеттского музея, но неутомимый Акбиль Борак протащил его повсюду) он лежал в гостиничном номере, выискивая, что бы почитать, в старом, привезенном из Англии номере «Гардиан» и слушая доносящиеся из-за стенки звуки незнакомой музыки и чужеземной речи, а из окон — нескончаемый шум транспорта. «Что я здесь делаю?» На то, чтобы доставить его в Турцию, были потрачены сотни, а то и тысячи фунтов из правительственных средств. Секретарши печатали письма, стучали телетайпы, звонили телефоны; в Анкаре, Стамбуле и Лондоне росли горы официальных бумаг. Чтобы перебросить его из аэропорта Хитроу в аэропорт Эсенбога, в небе сгорело дорогостоящее полезное ископаемое. Чтобы скрасить его досуг, домашние бюджеты и пищеварительные системы академического сообщества Анкары испытали сильное напряжение. И всё ради чего? Сообщить нечто новое о Хэзлитте или о литературе и ее связях с историей, социологией, психологией и философией турецкой буржуазной молодежи, которая изучает английский (об этом, в момент пьяного откровения за рюмкой ракии, ему поведал Акбиль Борак) для того, чтобы получить работу чиновника или стюардессы и не связываться с погрязшими в междоусобицах факультетами общественных наук? Проезжая по улицам Анкары, кишащим безликим и обнищавшим рабочим людом, с муравьиным упорством снующим вврх-вниз по бетонным холмам под бдительным оком вооруженных до зубов военных, Филипп начинал проникаться скромным практицизмом турецкой молодежи. Но как им поможет Хэзлитт?