«Мир спасет красота». В России - [8]

В нашей тьме нет некоего места для Красоты.

Всё место — для Красоты.

Всё место для Красоты в нашей тьме — разве это не верх парадокса? Конечно нет, если мы поразмыслим над тем, что сказал Идиот: «Красота спасет мир».

Почему мир надо спасти? Он в опасности? Но мир не может в собственном смысле слова быть в опасности, ибо он не есть ни что-то, ни даже сумма всех сущих. Мир может только исчезнуть. Значит, «спасти мир» не сводится к тому же, что «обеспечить его безопасность». Спасти — это salvare⁵⁵. Эрну и Мейе отмечают, что позднелатинское salvo «замещает servo⁵⁶, которому не соответствовало ни одно прилагательное». В самом деле, прилагательное, соответствующее salvo, это salvus⁵⁷, дожившее до наших дней в выражении «sain et sauf»⁵⁸.

Латинское salvus соответствует — даже в своей этимологии — греческому ολος, которое в среднем роде становится τό ολον. Значит, если мы хотим перевести salvus, оставаясь верными духу языка, надо исходить из понятия цельности⁵⁹.

Мир может быть спасен только при одном условии. Определим его с помощью латыни: при условии, что мы будем universi — не «универсальными», но всецело (одним порывом) обращенными к всецелому. Таково conditio⁶⁰ (cum-ditio, когда поселяются вместе в силу обоюдного даяния; или же cum-dicio, когда нечто говорят вместе по причине совместного обсуждения — datio и dicio, прекрасными жестами которых между людьми бывают дарение и диалог)⁶¹; таково условие нашего существования как людей⁶².

Повсюду, где живут люди, знак человечности в них проявляется через их отношение к тому, что прекрасно.

Прекрасное. Что такое прекрасное? Попытаемся сказать это hic et nunc⁶³, то есть в том месте и в том времени, где мы живем, что требует от нас не забывать, что нам, как Мышкину, еще лишь предстоит к этому приготовиться.

Бодлер, который тоже на опыте познал, каковы наше место и наша эпоха, написал в 1855 году:

И пусть это не придется по вкусу высокомерным софистам, которые почерпнули все свои знания только из книг, я пойду еще дальше и, надеюсь, сумею выразить свою мысль, как бы тонка и трудна ни была эта задача. Прекрасное всегда необычайно^б4.

(«Всемирная выставка 1855 года»)

Эту мысль нам следует выслушать со всей трезвостью. «Необычайное»⁶⁵, в нашем французском языке, отмечает эффект расхождения, смещения, несоответствия — некий разрыв между тем, что мы ожидаем по привычке, и тем, что постигает нас, тревожа нашу обыденность. Выше, напомнив один из «моментов» определения прекрасного у Канта, мы указывали на то, что можем назвать теперь крайней причудливостью его формулировки. Идея чего-то «нравящегося всем», говорили мы, граничит с бессмыслицей. Пока мы не делаем различия между «нравиться» и «удовлетворять», пока мы не понимаем удовлетворение как примету естественной регуляции, нам действительно невозможно на деле догадаться, что есть истинное наслаждение, то есть цельное отношение человеческого существа к тому, что, необычайным образом, говорит ему о целом.

«Догадка»⁶⁶, это необычное (единичное) отношение (где всякая индивидуальность как таковая отменяется сразу, в тот самый момент, когда человеческое существо становится наконец всецело тем, что оно есть), требует от нас расстаться с тем, что Бодлер называет несколько выше, в том же тексте, позой «профессора-присяжного, этого тирана- мандарина»⁶⁷. Этот последний, прибавляет он, «всегда вызывает у меня представление о нечестивце, который тщится занять место Бога».

Что такое трезвость ума? Выше мы сказали, что она есть правило жизни, когда стоит ночь. Ночью, как говорится в последних стихах стихотворения «Рейн», царит смешение всего⁶⁸. Быть нечестивым⁶⁹ — в ночное время значит не уметь сохранять дистанцию, не уметь различать то, что смешивается у нас перед глазами. Трезвость — или даже, как говорит Гёльдерлин, «святая трезвость» — заключается в том, чтобы сохранять в ночи различающий взгляд. Продолжать различать, именно когда это стало почти невозможным, — не значит выказать себя нечестивым. Итак, благочестие есть наиболее высокое осуществление трезвости. Pius est⁷⁰, как Эней, тот, кто, никогда не прекращая искупать, сохраняет чистоту.

Наблюдением, которым я сейчас с вами поделюсь, я обязан Дитриху Эберхарду Сатт-леру, под чьей редакцией сейчас выходят из печати последние два тома полного издания творений Гёльдерлина — «Отечественные песнопения» («Die Vaterländische Gesänge»).

В уникальном со всех точек зрения стихотворении «В милой синеве»⁷¹, в первой из его трех частей, есть пять слов, где кратко выражено все, что я пытался сказать вам на этом послеобеденном занятии.

Вот эти пять слов:

Reinheit aber ist auch Schönheit.

Чистота, однако, это тоже Красота⁷².

Как прокомментировать эти слова? Как, размышляя, проследить за сентенцией поэта? Я мог бы сказать: в ночную эпоху нигилизма чистота сама по себе уже красота — в том, что она поддерживает различение.

Но предоставим лучше комментарий другому поэту. Рембо в конце «Алхимии слова» пишет:

Это в прошлом. Теперь я научился приветствовать красоту⁷³.

В самом деле, нигилизм проходит сам собой. Уметь ПРИВЕТСТВОВАТЬ красоту есть не что иное, как поддерживать в целости и сохранности