«Мир спасет красота». В России - [9]
Милан, 9 мая 2001 года
В России
Мы с моей женой были в Москве со вторника 17-го до четверга 26 сентября 2002 года. Не один год Владимир Вениаминович торопил меня: «Приезжайте, — писал он, — приезжайте скорее». Эту настойчивость я понимал неверно, думая, что он намекает на «политические» перемены — конец «оттепели», переход ситуации под контроль «антидемократических сил». Но в «мире», в котором мы живем, хоть на Западе, хоть в России, уже нет места для политики в подлинном смысле слова. Воображать себе обратное — значит лишь показывать, что мы не имеем понятия о том, чем политика могла бы, а вернее, должна быть.
Предупреждение моего друга имело иной смысл, который я понял после возвращения в Париж, вспоминая нашу с ним последнюю прогулку 25 сентября. Владимир Вениаминович, его жена Ольга Евгеньевна, двое из их детей, Олег и Дмитрий, и мы с женой — все вместе поехали в Сергиев Посад, в Троице- Сергиев монастырь в самый день праздника святого Сергия Радонежского>75.
Это было странное посещение, в течение которого внешним образом ничего не произошло — как будто мы, западные люди, остались снаружи, не сумев понять, было ли намерением наших русских друзей показать нам что-либо. Погода была прекрасной; ясный, солнечный осенний день, нежно-си- нее небо, листва берез уже пожелтела. Это место, которое прославляет Павел Флоренский, — арестованный советской властью 25 февраля 1933-го и расстрелянный 8 декабря 1938 года, — в своем тексте «Троице- Сергиева лавра и Россия»>76. Мы провели здесь несколько часов; просто гуляли и смотрели. Но когда уходили, Владимир Вениаминович, отведя меня немного в сторонку, шепотом сказал (скорее себе самому, чем мне): «Уже не так, как раньше». Еще одно воспоминание того дня: здание Духовной академии. Мы хотели зайти. Молодой монах за компьютером объявляет нам, что посещения не разрешены.
Накануне, когда мы говорили о Сергиевом Посаде, Владимир Вениаминович сказал, что Павел Флоренский — которого за несколько месяцев до того мой друг Жан-Франсуа Рол- лен>77 настойчиво советовал мне читать — называл это место центром Мира>78. Перечитывая в эти дни статью «Троице-Сергиева лавра и Россия», я, кажется, смог лучше понять и то, что писал Флоренский, и то, что сказал мне Владимир Вениаминович. Что же он мне сказал? «Отец Флоренский говорит об обители преподобного Сергия как о центре мира»? Или: «Уже не так, как раньше»?
Мой русский друг хотел показать мне Россию. Россию, чей облик — думает он (но именно ли это он думает?) — сегодня размывается. Что же до меня, то для чего еще я приехал сюда, если не узнать, смогу ли я увидеть Россию. Но что для меня Россия? Всю жизнь она для меня связана прежде всего с книгами, но с книгами определенного рода: теми, в которых отражен некий исключительный, некий очень интенсивный способ жить и быть человеком. Кроме того, Россия для меня — это еще иконы. Наконец, для меня (но уже с гораздо большими трудностями, так как я не знаю языка) это еще и русская поэзия.
В первый вечер, едва мы прибыли в его маленькую квартиру на улице Кадомцева (между речкой Яузой и железной дорогой, ведущей в Сибирь>79), Владимир Вениаминович подал мне № 56 красивого журнала «XX век», посвященного тому, что весь мир называет «Серебряным веком», то есть периоду в истории русского мира (свидетелем которого был Рильке) с конца XIX века до ленинской «революции», отмеченному творческим порывом и духовным брожением, достойным самых плодотворных периодов человеческой истории. Когда я листал журнал, меня не покидала мысль: только благодаря открытому в эти кипучие годы Россия смогла пережить то, что отец Сергий Булгаков называл «варварством, духовным нашествием гуннов на русскую землю, раздавленную чугунным прессом „советской власти“ вместе с миллионами человеческих жизней»>80.
Перед моим отъездом в Москву я писал Владимиру Вениаминовичу: «В этом путешествии у меня нет никаких личных пожеланий, кроме одного: сходить на могилу
Варлама Шаламова». Наш поход туда состоялся в четверг 19 сентября.
Не буду рассказывать о бюрократических утайках, об ошибочных указаниях, о том, как мы бродили без всяких ориентиров (были моменты, когда мне уже казалось, что мы никогда не найдем того, что ищем), притом что у всего этого было особое свойство — обнаруживать сам вкус времени. Мы то и дело упускаем этот вкус из-за спешки, занятости и планирования. Тогда как время, вопреки тому, что нам хотелось бы думать, только и знает, что взрыхляет в нас способность именно так, как подобает, принимать настоящее.
Итак, вкратце: на Кунцевском кладбище, позади церкви, в узенькой аллейке, полого спускающейся между могил, на вертикально стоящем надгробном камне нам предстала чугунная скульптурная голова Шаламова на гранитной стеле. Поэта узнаешь сразу. Пока его окончательно не уничтожат, он не склонит голову.
Через день в Московском университете я скажу (мне удалось сформулировать это для себя тем кунцевским вечером), что хотел пойти на эту могилу потому, что Варлам Ша- ламов теперь является для меня символом самой русской души, той, которую ничто и никто никогда не принудит замолчать.
В книге, название которой заимствовано у Аристотеля, представлен оригинальный анализ фигуры животного в философской традиции. Животность и феномены, к ней приравненные или с ней соприкасающиеся (такие, например, как бедность или безумие), служат в нашей культуре своего рода двойником или негативной моделью, сравнивая себя с которой человек определяет свою природу и сущность. Перед нами опыт не столько даже философской зоологии, сколько философской антропологии, отличающейся от классических антропологических и по умолчанию антропоцентричных учений тем, что обращается не к центру, в который помещает себя человек, уверенный в собственной исключительности, но к периферии и границам человеческого.
Опубликовано в журнале: «Звезда» 2017, №11 Михаил Эпштейн Эти размышления не претендуют на какую-либо научную строгость. Они субъективны, как и сама мораль, которая есть область не только личного долженствования, но и возмущенной совести. Эти заметки и продиктованы вопрошанием и недоумением по поводу таких казусов, когда морально ясные критерии добра и зла оказываются размытыми или даже перевернутыми.
Книга содержит три тома: «I — Материализм и диалектический метод», «II — Исторический материализм» и «III — Теория познания».Даёт неплохой базовый курс марксистской философии. Особенно интересена тем, что написана для иностранного, т. е. живущего в капиталистическом обществе читателя — тем самым является незаменимым на сегодняшний день пособием и для российского читателя.Источник книги находится по адресу https://priboy.online/dists/58b3315d4df2bf2eab5030f3Книга ёфицирована. О найденных ошибках, опечатках и прочие замечания сообщайте на [email protected].
Эстетика в кризисе. И потому особо нуждается в самопознании. В чем специфика эстетики как науки? В чем причина ее современного кризиса? Какова его предыстория? И какой возможен выход из него? На эти вопросы и пытается ответить данная работа доктора философских наук, профессора И.В.Малышева, ориентированная на специалистов: эстетиков, философов, культурологов.
Данное издание стало результатом применения новейшей методологии, разработанной представителями санкт-петербургской школы философии культуры. В монографии анализируются наиболее существенные последствия эпохи Просвещения. Авторы раскрывают механизмы включения в код глобализации прагматических установок, губительных для развития культуры. Отдельное внимание уделяется роли США и Запада в целом в процессах модернизации. Критический взгляд на нынешнее состояние основных социальных институтов современного мира указывает на неизбежность кардинальных трансформаций неустойчивого миропорядка.
Монография посвящена исследованию становления онтологической парадигмы трансгрессии в истории европейской и русской философии. Основное внимание в книге сосредоточено на учениях Г. В. Ф. Гегеля и Ф. Ницше как на основных источниках формирования нового типа философского мышления.Монография адресована философам, аспирантам, студентам и всем интересующимся проблемами современной онтологии.