«Мир спасет красота». В России - [10]

Я часто читал своим друзьям (а однажды читал даже перед целым классом) текст из «Колымских рассказов» под заглавием «Шерри-бренди», где Шаламов представляет себе смерть Мандельштама.

Где лежит тело Мандельштама? Где-то недалеко от Владивостока. Думая об Осипе Мандельштаме, нам приходится стерпеться с мыслью, что и он был сброшен в общую могильную яму.

Там, где мы остановились в Москве, у Ольги Александровны⁸¹, на старом пианино в ее маленькой квартире стояла скульптура, выполненная кем-то из ее друзей⁸²: лицо поэта с прижатыми к нему руками.

В этой квартире крохотная прихожая, письменный стол, спальный уголок, кухонька и ванная. Книг нет только в ванной. На стене напротив черного пианино — большая картина Шварцмана. Над пианино — две других. То, что я описываю здесь, могло бы произвести впечатление богатства, тогда как всё ровно напротив. Мы находимся не в центре Москвы, а примерно в восьми километрах от Кремля, в одном из зданий брежневской поры, в тихом, печальном и сером районе, где, впрочем, между домами насажено много деревьев. В окне, справа, на северо-западе, виднеется Останкинская телебашня, ночью напоминающая ракету из научно-фантасти- ческой книжки.

Ольга Александровна, проводящая летние месяцы и начало осени в деревне, предложила нам пожить в ее квартире. Так что в Москве мы расположились словно дома — и однако, это так не похоже на Париж. Молчание города, молчание соседей впечатляют. Никакого шума. Ни детского крика, ни лая собак. На лестничной клетке не раздаются ни голоса, ни шаги. Лифт, хотя и почтенного возраста, не производит ни малейшего звука. На улице люди проходят не торопясь, но и не глядя друг на друга. Сначала это показалось мне наследием советской жизни. Но теперь я думаю, что это гораздо глубже: крестьянская черта, не стертая городской жизнью. И аналогично объясняю для себя то, что сначала принял за «неучтивость»: например, никто не придерживает дверь для идущего сзади; если сделать это, выходящий вслед за вами не отреагирует даже взглядом. «Учтивость» (нет-нет, я ничего не имею против нее) — это, в сущности, лишь совокупность автоматических навыков, благодаря им городская жизнь смягчает трения между людьми, которым приходится взаимодействовать слишком близко. В России, даже в Москве, где количество жителей исчисляется миллионами, пространства таковы, что риск трений между отдельными людьми не играет почти никакой роли. Крестьянская черта, сказал я; и прибавляю, чтобы пояснить: крестьянства, рассеянно живущего и немногочисленного. Еще в XVIII веке, сообщают историки, Россия была менее населенной страной, чем Франция.

Тому, что мы называем воспитанностью⁸³ (и даже «цивилизованностью»⁸⁴) изначально нет места в образе жизни селян. Это замечание не имеет целью идиллически приукрасить «крестьянскую жизнь». Между жителями одной и той же деревни отношения совсем не обязательно сердечны; но им нет надобности быть учтивыми. Под маской учтивости

60 люди, если они незнакомы, равнодушны друг к другу. Если же они друг друга знают, то не имеют надобности прибегать к какому-то коду во взаимных отношениях. Чтобы еще точнее выразить то, что кажется мне заслуживающим внимания, расскажу один случай во время нашей послеполуденной прогулки по центру города. Моей жене хотелось увидеть Консерваторию имени Чайковского. По тому плану Москвы, что я заранее приобрел в Париже, ее было нелегко найти. На Никитском бульваре, невдалеке от дома Гоголя, захожу в здание, которое кажется мне похожим на театр или небольшой музей, где вижу двух дам: одна из них сидит за кассой и разговаривает с другой, которая, по-видимому, пришла составить ей компанию. Поскольку ни одна не говорит на каком-либо языке, кроме русского, мне остается лишь произнести в вопросительном тоне два слова: «Konservatoriya Tchaikovsky?» Тут же они жестами пытаются указать мне дорогу; я разворачиваю план, но его оборванный край не дает мне установить расположение здания. Тогда пришедшая дама надевает пальто, берет свои пакеты и делает знак следовать за ней. Мы идем вместе.

Проходим почти полтора километра, пока наша проводница не останавливается, указывая нам на памятник Чайковскому и здание, вход в которое он украшает. Отдавая ей пакеты, которые я нес, пока она нас сопровождала, я, так отчетливо, как только могу, говорю ей по-русски: «Большое, большое спасибо». И тогда, к нашему большому смущению, она, которая так побеспокоилась ради нас, опускает руку в один из пакетов и с игривой улыбкой… протягивает нам два пирожных.

Рассказывая сейчас об этом ее жесте, я испытываю стыд: притом что мы очень обязаны этой даме, я в благодарность могу лишь пролепетать что-то, а она еще нас за это благодарит. Так, будто знак благодарности за то, что один человек получил от другого, произвел в дарителе новый прилив щедрости. Эту характерную черту следует определить еще глубже, чем как крестьянскую: как подлинно и глубоко народную. «Народную» в смысле, который я не постесняюсь назвать метафизическим, хотя бы для того, чтобы избежать любого поспешного упрощения и любого понимания, стремящегося свести на одну плоскость бесконечную тонкость вещей. Итак, «народом» должно считаться все множество людей, которые отказываются (по любым причинам — как добрым, так и дурным) осуществлять какую-либо власть; все множество людей, для которых власть является, в первом словарном значении, sacré