«Мир спасет красота». В России - [6]

В первом письме к своему другу Бёлендор- фу³⁷ (4 декабря 1801 года) Гёльдерлин говорит о Гомере, первом греческом поэте («поэте всех поэтов», как написано у него в другом месте^з8), и о том, что сделал Гомер для создания греческой поэзии. Гомер, говорит он, довел до совершенства дар представлять (darstellen), то есть «ставить-здесь», как бы делая явным то, что представляется. И сразу же объясняет — почему (откроем наши уши!³⁹):

Потому что этот необыкновенный человек был достаточно полон души, чтобы завладеть юнонической западной трезвостью ума ради своего Аполлонова царства.

«Этот необыкновенный человек» — так говорится о Гомере. Он необыкновенен, так как может сделать то, на что мы, люди, обычно не способны: открыть до такой степени нашу душу, что мы станем открыты для того, что не есть мы сами. Вот в чем доблесть Гомера: он, по словам Гёльдерлина, «seelenvoll» — буквально «полон души», что мы должны понимать как означающее полноту открытости, то есть полноту чистого приятия, или же — полноту незаполненности⁴⁰.

Вот как он способен привести в свое Аполлоново царство западную трезвость ума.

Но мы рискуем понять Аполлоново царство (Apollonsreich) совершенно неправильно, истолковывая его через противопоставление аполлонического дионисийскому, как у Ницше. Поэтому благоразумнее остановиться, сократив толкование хотя бы до такой отрывочной формулировки: «Аполлоново царство» — царство непосредственности⁴¹ (образом чего у Ницше будет как раз дионисийское). Это царство непосредственности и есть родной удел греков.

Западную трезвость ума Гёльдерлин характеризует как юноническую, по имени римского божества.

Здесь угадывается что-то прямо головокружительное. Скажем об этом, чтобы сразу уяснить себе, что нас потрясает: в представлении Гёльдерлина Гомер — наставник греческой поэзии прежде всего в том, чем он мастерски овладел, в том, что станет западным свойством по преимуществу — в трезвости ума.

Что же тут головокружительного? Не анахронизм, в котором провидится буду щее (на 77-й странице «Гомбургской тетради» Гёльдерлин пишет: «Мы переворачиваем эпохи / вниз головой»), а то, что возможность быть греком может потребовать не быть верным своей собственной народности.

Можем мы сказать: «не быть верным»? Да, конечно, — при условии, что тут же уточним, что существует два способа быть неверным, из которых лишь один — именно та неверность, которую мы знаем: забыть то, чего мы не должны забывать. Тогда как другая неверность состоит в том, чтобы от этого отвернуться, — что, как прибавляет Гёльдерлин на последней странице «Замечаний о Эдипе»⁴², «без сомнения, благотворно».

Мы должны отвернуться от того, чего не должны забывать, чтобы в точности сохранить его в памяти; лишь так устанавливается истинное отношение народа к своей народности.

Это может показаться непонятным. Но то же самое можно сказать и о мысли. Вспомним, что говорит Хайдеггер в маленькой книжечке, озаглавленной «Из опыта мышления» (с. 13)⁴³: мысль необходимо должна мыслить против себя самой. В этом нет ни уловки, ни внутреннего противоречия. Мыслить «против течения» означает не забыть, в какую сторону это течение ведет, но неизменно уклоняться от него.

Итак, заканчивая это воспоминание о нашем первом семинаре, позвольте сказать еще раз: мы не должны забывать ни того, к чему ведет мысль о всеобщем, ни откуда она исходит, ни того, каким образом она отклоняется (даже лучше сказать: петляет) от одного к другому, — но прежде всего мы должны научиться отворачиваться от нее.

* * *

Второй семинар был посвящен теме «Мыслить искусство». То, что мы попытались сделать, можно резюмировать просто: мы проследили за одним из высших достижений философской мысли, когда она берет в качестве темы искусство, а именно за той частью «Критики способности суждения», где разбирается «эстетическое суждение».

Пункт за пунктом мы могли констатировать, как в самих конструкциях своих фор мулировок Кант сталкивается с крайней трудностью, принуждающей его беспрерывно уплотнять понятие прекрасного определениями, о которых мы говорили, что они каждый раз на грани противоречия. Напомним хотя бы один пример. Второй «момент» прояснения прекрасного резюмируется следующим образом:

Прекрасно то, что нравится всеобще⁴⁴ без [посредства] понятия⁴⁵.

Напомним трехчастную формулировку, от которой эта фраза получает свой смысл. Там же, в «Третьей Критике» Кант пишет: «Приятно для каждого то, что <в какой-то мере> его удовлетворяет; прекрасно — то, что ему просто нравится; хорошо — то, чему он дает свою высокую оценку, свое одобрение»⁴⁶.

Поразительно, каким образом Кант очищает понятие наслаждения, испытываемого при контакте с прекрасным. Прекрасное, говорит он, есть то, что нравится всем. Для нас же идея общего для всех наслаждения близка к бессмыслице; ибо под именем наслаждения мы понимаем то, что Кант здесь именует «удовольствием» (Vergnügen, где нужно расслышать слово «genug», довольно). Следовательно, истинное наслаждение отличает от удовольствия именно то, что наслаждение не ограничивается индивидом, который его испытывает. Испытывающий его индивид для начала деиндивидуализируется. Точнее: при соприкосновении с прекрасным человеческое существо, не переставая быть тем, что оно есть, перестает быть индивидом. Скажем ли мы, что оно становится «всеобщим»