Мир-село и его обитатели - [32]

, не поощрялось ещё категоричнее, чем в общей. И вот в её тесноте между полками, как в ущелье, пробираясь-озираясь, я умудрился узрить наверху тонкий корешок малоформатной серенькой книжечки «Голем» и, что называется, воспламенился. Название я уже знал, где-то вычитал: дома у нас (вернее, летом в сенях) валялись библиотечные же подшивки: «Ровесник», «Костёр», иногда «Наука и жизнь», а чаще почему-то «Наука и религия» – и последней я, чуть не с пелёнок внутренне нацеленный на нечто запредельное, не пренебрегал.

Улучив момент, когда старая библиотекарша выйдет, я водрузил стул на стул и, едва не грохнувшись, достал-таки что хотел. К стопке чисто советских (про Чуков и Геков, тимуровцев и Маресьева – я всё это брал, но по возможности не открывал вовсе) я боязливо подверстал непонятного мистического «Голема».

– Это вам ещё рано, – категорически отделила от стопки строгая библиотекарша, – не поймёшь.

Я осмелился спорить и довольно долго препирался!..

Дома я с вожделением принялся, но страница от страницы всё более охлаждался и понимал, что она была права: в двенадцать лет этот роман мне всё же не осилить.

Индейский пустырь и космический капот

Немаловажно ещё и вот что: прямо за новым клубом, почти что от самой его задней стенки, раскинулся косогор. Тогда он был не такой пологий, заросший и загаженный, как теперь, а наоборот – скос градусов под 70, зимой крутейшая, накатанная и залитая, сногсшибательная горка. Такая же сногсшибательная была и совсем рядом: примыкающая к косогору более пологая: слетишь сначала на салазках иль на набитом соломой жёстко-целлофановом мешке13 – едва поднимешься, идёшь наверх – сто раз сшибут тебя – ребятня кишит! Но это малышня, а те, кто себя приличными людьми считает, уже с каскадёрской рассекают – как будто само пространство и время – на тех же транспортных средствах, да ещё на красных магазинных санках-пластмассках, а чаще – на капоте от ЗИЛа.

Всё бы это и ничего… Подумаешь, с дороги-моста и с другого берега вид такой, как будто замок на скале высится, как будто это обрыв у моря… или, лучше, ров-насыпь, а его штурмуют!.. Капот самый что ни на есть нешуточный – железячина твёрже и отполированнее всяких доспехов, с острейшими, чуть загнутыми краями (оторвали его, что ли) и ручкой-штырём с пружиной посередине – единственное, кроме краёв, за что можно ухватиться и чем пытаются управлять… Но какое уж тут управление: ватага разгорячённых юных камикадзе запрыгивает впопыхах, и крайние толкаются ногами!..

Капот летит, как бритва, любым краем, а то его ещё и вертит – вот вертолёт: синий, новый, блестящий – а то какой-то там мультяшный голубой и приключенья все эти плюшево-рисованные!.. Кончается полёт – ударом (из снега сбит, как загиб разгоночный у памятника Покорителям космоса, трамплин нехилый) и взрывом-взлётом – ввысь! И тут же ударом настоящим – каким-то накрывающим (иногда буквально – тем же капотом).

Очухиваюемся, приземлившись, кто где… Кто на капоте, кто в кустах репьёв и сушняка, кто дальше в свалке мусора и кирпичей от клуба. Друг на друга, отпружинил капот – это ещё что, но удар о землю немного отрезвляющий. Как бокал шампанского утром натощак – выдохшегося, на новогодней подростковой вечеринке, как беломорина в пять лет: сквозь гул тошноты пробивается внутренний голос: капут! пора остановиться! Лежит, побелевший, шею загнув, как дохлый гусёнок (даром, что самый старший!), но чувство юмора – деревенское врождённое – и здесь не покидает: «Гусь, живой?» (кликуха) – «Кагак!». Ушибёт до встряски сознания, до боли настоящей – а так обычно Бог миловал. Полцентнера железа, края загнутые, крюкасто-острые, как консервный нож иль завороты им же вскрытой банки. И никто не препятствовал: для деток самых разномастных (возрастом лет от 4 до 12) такое развлеченье не казалось чем-то средневековым, поди и капот-то какой-нибудь шофер (рядом, за правлением, стоянка для машин, ремонтный гараж) оторвал и дал.

Не скрою, завсегдатаем полётов на капоте я не был, и не был их инициатором (гораздо больше времени я посвятил созданию самолёта, «чтоб с него бомбить яйцами», из люльки от мотоцикла, каких-то неподъёмных железно-листовых крыльев, радиаторного вентилятора и аккумулятора от УАЗика), но всё же полетать пришлось… Лишь ныне смутное воспоминание этого капотного «отрыва в никуда», когда зажмуриваются вмиг глаза, захолонёт, словно прилипнет, сердце, и сжимаются в ком все кишки, помогает осмыслить, как не смешно это звучит, полёт Гагарина (как, к примеру, он в фильме передан недавнем «Первый в космосе») – фактически, на железяке отрыв в неведомое пространство. Хотя и тогда нам, как и теперешним оболдуям с гаджетами, представлялось закованное в суперброню удобное кресло с рычагами и кнопками.

Одно лето было совсем каким-то странным, робинзоновским. Наверное, то, в которое только начали строить новый ДК. Бульдозерами по весне срезали весь чернозём со всей большой ложбины – от косогора, где вырыли фундамент клуба, до реки, где повалили деревянный мост. (Раньше, поведал тот же дядь Гена, на той стороне стоял деревянный магазин – не тот, который и я ещё помню, а даже другой – а подле него –