Мир приключений, 1967 - [220]

Грот внимательно посмотрел на Вальку и ничего не сказал. Коханов воспринял это молчание как сигнал.

— Да как ты смеешь так говорить? — подскочил он к Вальке, возмущенно насупив брови. — Знаешь ли ты, что Савелий Осипович…

Но Грот остановил его движением руки. Он поморщился, как от зубной боли.

— Успокойтесь, Олег. Валентин Алексеевич отчасти прав. Наука не может двигаться вперед без риска. Другое дело, что этот риск не должен быть слепым. Но мы еще вернемся к этой теме. Вы мне напомните как-нибудь на досуге, и я расскажу вам одну историю… Но обратимся к теме нашего разговора. Я хочу предостеречь, Валя, от безрассудства. Даже — я не боюсь употребить это слово — от авантюризма.

Грот поднялся с кресла и, подойдя к Вальке, положил ему на плечо свою огромную, тяжелую руку. Валька едва доставал головой до ключицы шефа, и вместе они представляли собой довольно комичное зрелище.

— Видите ли, Валя, — с легкой тенью усмешки сказал Грот, — возможно, с годами я и стал перестраховщиком и даже консерватором. Это естественный процесс. Такой же естественный, как ваш безрассудный авантюризм, который с течением времени, я надеюсь, исчезнет… Так вот, обе эти крайности весьма опасны. Настоящий ученый находится где-то между мною и вами. Поэтому не будем ссориться и постараемся сублимировать обе наши крайности в нечто полезное. Согласны?

Валька хотел кивнуть головой, но овладевший им бес сказал Валькиным голосом:

— Выходит, что настоящий ученый нечто вроде манной каши пополам с малиновым вареньем: наполовину консерватор, наполовину авантюрист?

Грот, напротив, был сегодня ангельски сдержан и терпелив. Он даже улыбнулся:

— Кроме суммы арифметической, мой друг, есть еще и сумма диалектическая — некое новое качество, возникшее на базе единства двух противоположных свойств.

Коханову было непонятно долготерпение шефа. Он бы давно поставил возомнившего о себе щенка на место.

— Боюсь, Савелий Осипович, что для Вали это очень сложно. Ему нужно растолковать диалектику на уровне манной каши. Иначе не поймет.

Грот с интересом, так, по крайней мере, показалось самому Олегу, взглянул на Коханова, но ничего не сказал.

В лаборатории наступила тягостная тишина непонимания и какой-то скрытой вражды. «До чего же все получилось не так, как надо!» — с досадой подумал Грот и громко сказал:

— Ну что, продолжим наши игры?

Эти слова прозвучали настолько фальшиво, что Грот поморщился и махнул рукой.

— Вспомните ваш опыт с лазером, Валентин Алексеевич, и представьте себе на секунду, что яйцо усилит отраженный луч гамма-частиц. Вот вам одна из сотен мыслимых возможностей. Так что давайте попробуем экранировку и, пожалуй, низкие температуры.

Валька хотел возразить, но Грот жестом руки остановил его:

— Облучение рентгеном или гамма-лучами я запрещаю. Это все! Продолжайте работать.

Грот открыл дверь и вышел из лаборатории. Воцарилась тишина.

«И почему я с ним сцепился? — подумал Валька. — Идея жесткого облучения пришла ему самому, высказал ее Коханов. Потом роли переменились — я вдруг стал горячим поборником эксперимента, а Грот его запретил. Типичный парадокс. Так сказать, идейная перезарядка. Живой пример диалектики, которую я могу понять лишь на уровне манной каши. До чего же все нехорошо получилось! И глупо».

Валька покосился на Коханова.

— Чего смотришь? — спросил Олег.

— Так, ничего.

— Ну, будем трудиться. Я уже придумал… Сначала мы оденем яйцо в проволочную сетку и заземлим. Потом подведем под него дьюар с жидким гелием и магнит в миллион эрстед. После этого…

— Знаешь что? — прервал его Валька. — Все это ерунда! Делай сам, если хочешь. А я пойду…

Валька старался как можно меньше бывать в лаборатории. Получив новую точку в Южном секторе, пропадал там целые дни. К великому удивлению всех немногочисленных обитателей Анизателлы, он сделался неутомимым тружеником. Если раньше он работал с ленцой, поминутно отвлекаясь, и разбрасывался на всякие пустяки, то теперь по количеству исследованных скважин шел далеко впереди всех.

Никто не понимал причины такой внезапной перемены. Сам Валька тоже едва ли смог бы внятно объяснить, что с ним происходит. Порой ему казалось, что его обидели, даже оттерли от работы над яйцом. Но в глубине души он сознавал, что это не так. Поведение его было реакцией на бесплодный эмпиризм. Основная причина была только в этом. Другое дело, что сюда примешивались и такие сложные и неясные чувства, как юношеская несдержанность, неумение ждать и чрезмерная чувствительность.

Если раньше Валька преклонялся перед Гротом, видел в нем кумира, то теперь он поспешил этого кумира низвергнуть. Грот не был великим ученым, как это казалось Вальке раньше, но также неправильно было бы считать его трусом и шляпой, как это стал делать Валька теперь. Одним словом, из одной крайности он шарахнулся в другую.

И чем дольше продолжались бесплодные эксперименты, тем больше он заблуждался. Он уже забыл, что идея жесткого просвечивания была выдвинута не им. Поверив в нее, он сам для себя предстал в новом свете непризнанного и отвергнутого гения.

Конечно, он не настолько потерял под ногами почву, чтобы надеяться, что Грот, отчаявшись, обратится к нему за помощью. Но ему было приятно с горькой и мудрой усмешкой на устах пройти мимо лаборатории, где в поте лица трудились Грот, Коханов и Лена Гларская.