Мир открывается настежь - [46]

Ногу внезапна ожгло. Я пробежал еще несколько шагов, в голове зазвенело, поплыл розовый туман. Дотронулся до колена, рука стала горячей и липкой.

«Это мне — в аптеку», — подумалось, будто о постороннем.

— Да ведь я же ранен! — удивленно крикнул я, хотя боли не чувствовал.

Нога ослабела, к горлу подступала тошнота. Однако, прихрамывая, я довольно скоро добежал до аптеки, сунулся в тяжелую с разорванными стеклами дверь. На полу, на стульях — люди, стонущие и терпеливые. Девушка с перепуганными глазами и две деловитые женщины хлопочут, разрывая бинты, марлю. Запахи йода, крови, пота. За прилавком, перед разноцветными до нелепости бутылями, человек в пенсне, с козлиной бородкой, наверное аптекарь, преспокойно разводит в стакане чернильно-багровую жидкость.

Все это я воспринимаю отчетливо; значит, рана пустяковая, сейчас перевяжу — и на улицу. Женщина, очень похожая на тетю Полю, велит мне спустить брюки, наклоняется с зондом. От боли темнеет в глазах, несколько мгновений я ничего не вижу и не понимаю.

— Ваше счастье, молодой человек, что уцелело колено, — говорит аптекарь. — Но бедро пострадало основательно.

Повязка была тугая; я, с трудом натянув брюки, заковылял к двери, взял у порога свою винтовку. Вслед мне что-то говорили…

Перестрелка не утихала. Кирюшу я нигде не заметил, Петра на ступеньках не было. Мои товарищи, завидев меня, замахали руками:

— Гляди, Митя, гляди!

Почти напротив нас на Литейный с равнодушным стрекотом выползали броневики. Стрекот заполнил весь проспект, заглушил выстрелы, голоса; но пулеметы молчали, и это молчание пугало. Либо мы показались броневикам слишком мелкой добычей, либо они преследовали иную цель, только они повернулись к нам боком и начали давить колесами талый снег по направлению к мосту.

— На Выборгскую пошли, гады, — догадался кто-то. — Всех по пути перемелют.

— Эх, бомбочки бы нам!

И вдруг оттуда, с моста, грянуло такое мощное, такое ликующее «ура»: бронемашины — наши. А чуть погодя бесстрашно подлетел к нам матрос, перекрещенный зубчатыми лентами, осипшим голосом обрадовал:

— Держись, братишки! Из Ораниенбаума прапорщик Семашко привел революционный пулеметный полк!

Город пропах горячим железом и порохом. Казалось, не вечер, а дым вползает в истоптанные, загроможденные сорванными с привычных мест предметами улицы. Простоволосые женщины с жалобными возгласами искали своих, живых или мертвых. Мы торопились к Ботаническому саду, в казармы гренадерского полка, который, как нам передали, колеблется, сдерживаемый офицерами. Повязка на моей ноге взмокла, колено затекло, одеревенело, но некогда было о себе думать.

Дюжий унтер-офицер и два гренадера, заметив нас, угрозно лязгнули затворами винтовок. Выскочили несколько солдат, оттеснили их, впустили нас во двор.

Гренадеры плохо представляли, что происходит в Питере.

— Господа офицеры здесь с утра, — подсказал густобровый ладный солдат, — так что, понятное дело…

— Нечего ждать! Выходите с нами! — Тут я перечислил все полки, которые приняли сторону революции.

— Брешет он, паршивый пес! Значит, дело у их хана, коли за нами приползли, — завопил невидимый мне гренадер.

— Смир-рна-а! — раздалась команда.

Солдаты вздрогнули, замерли, руки по швам, подобрав животами дыхание. Группа офицеров во главе с самим командиром полка вторглась во двор. Я быстро соображал: еще одно властное слово полковника, и привычка повиноваться одержит верх. Мои товарищи сомкнулись плечами, побледнев от напряжения, в ноге у меня застреляло.

— Р-разойдись по местам! — приказал полковник.

Крупное лицо его подергивалось, а в выпуклых глазах была такая ненависть, что если бы он мог, то испепелил бы нас одним взглядом. Однако гренадеры все так же неподвижно стояли. Тогда полковник допустил еще одну, роковую для него ошибку:

— Вы что, оглохли? Повторить приказ?

По армейскому принципу — разделяй и властвуй — запели, закинув голову, офицеры:

— Солдаты первой роты, немедленно в помещение первой роты!

— Солдаты второй роты, немедленно в помещение второй роты!..

И все перемешалось, полк уже сам строился на дворе, смыкая ряды, с дружным уставным топотом двинулся на улицу. Офицеров разоружили, но не арестовали, как я ни просил.

Мои товарищи пошли с солдатами, а меня уговорили отправиться домой. Нога так болела, что я втягивал воздух сквозь стиснутые зубы, чтобы не стонать. Нет, до Озерков не добраться!.. Без сил прибрел я к заводу. Черный корпус, покачиваясь кораблем, кружился на одном месте… В темноту отворена дверь; это столовая. На ощупь вошел я в нее, взобрался на составленные кем-то столы, поудобнее устроил ногу. И словно окунулся в вязкий омут.

4

— Николай Последний отрекся от престола. Но это полдела. Самое трудное — удержать власть в своих руках, научиться командовать обстоятельствами, руководить людьми. — Председатель Совета рабочих и солдатских депутатов Выборгской стороны Василий Павлович Таежный не спал уже трое суток и говорил лихорадочно торопливо, чтобы мысли не путались. В густом табачном дыму лица людей казались мне вырезанными из темного дерева, глаза у всех были воспалены, губы полопались.