Мир открывается настежь - [45]
Правое ухо заложило тягучим звоном. Кричу: «Кончайте!» — и не слышу своего голоса. Выстрелом укладываю пулеметчика, остальные поднимают руки.
Пожилой рабочий неумело бинтует голову небритому, с синеватым лицом солдату. Солдат крепится изо всех сил, но в горле клокочет и на глазах проступает влага.
— Какого полка? — спрашиваю его.
— Преображенец…
Сердобольная улица. Коротколапым чудовищем лежит на боку вагон. Мы окружаем стойбище трамвайного парка: там самокатчики; они молчат. Чувствую, что чья-то злая мушка шарит по моей груди. Но нет залпа. Самокатчики выходят, бросают винтовки в снег и растворяются в сумерках. Некоторые остаются с нами…
Уже совсем темно. И тишина, такая тишина, что хочется говорить шепотом. Лишь иногда всполошно грянет выстрел, не выдержав ее. Семейные рабочие разошлись по домам, а нам спать нельзя — на всякий случай. Резко освещены окна столовой и трактира. У дверей толпятся солдаты без погонов и ремней, мастеровые, работяги. Хохот, забористые словечки. Вкусный дух жареного лука. Вспоминаю, что с утра ничего не ел. Во взбудораженной тесноте встаю к столу; обжигаясь, хлебаю горячие щи.
Некоторые еще выходят курить на улицу, но у печки уже дымятся папиросы и самокрутки; уже кое-кто стягивает за каблук сапоги, прилаживается сушить портянки. Греют озябшие руки, прижимаются к теплу.
— Я его, значит, за бороду. А она, братцы, вся в руке так и осталась. А он без бороды — в подворотню! — радостно рассказывает паренек в картузе с расколотым козырьком и в тулупе без пуговиц. — Да вот она, коли не верите. — Он вытягивает из-за пазухи каштановую окладистую бороду.
— Это они лик уже меняют; стало быть, чуют конец, — догадливо басит маленький с огромной головою человек.
— Ничего работенка! — Знакомый веселый голос Федора Ляксуткина. На щеках его пятнами румянец, губы потрескались. — Вся Выборгская сторона под нашим контролем, — нарочито громко говорит он мне; и люди придвигаются, придерживая дыхание. — Московский полк в полном составе перешел к нам. Завтра будем освобождать товарищей из «Крестов» и «Литовского замка».
Почему-то ни разу не приходило мне в голову, что меня могут убить. Столько силы было в теле, такая жажда движения, борьбы. И еще — двадцать три года. И еще, отдаленно-отдаленно, как слабый отблеск костра за беспокойным горизонтом, — надежда встретиться с Груней. Будущее, о котором в столовой никто за всю ночь не обмолвился, но любой, наверное, по-своему думал, мне представлялось солнечным простором, ликующим в зелени и цвету, где глаз еще, как после пробужденья, не различает поразительных подробностей. Ну, а завтра, завтра — суровая и точная прицельность наших лозунгов, бой с теми, кто против них. И приду я в цех к доверенному мне моими товарищами фрезерному станку, и свободным голосом запоет он, не страшась ни расправы, ни сиротства. Я всегда хотел быть рабочим, с детских лет притягивало меня высокое мастерство, я готовился к нему, и вот настанет пора, когда трудом своим смогу отблагодарить многочисленных моих учителей.
Возбужденный мозг не хотел засыпать. В эти минуты я бы смог произнести единственную в своей жизни, самую зажигательную речь. Но время прежних речей миновало, завтрашних еще не пробило — слово осталось за оружием. И я с тяжелой винтовкой шагнул из дверей на предрассветную улицу.
Они в эту ночь тоже не дремали. Поперек Литейного моста ощетинились штыками солдаты, и два затянутых ремнями офицера хладнокровно высчитывали момент, когда ни одна пуля не пропадет даром.
Вчетвером мы отделились от остальных, направились к офицерам. Солдаты схватили винтовки поперек, преградили путь. Но с ропотом хлынула за нами масса вооруженных людей — и офицеры, уже без ремней и погонов, беспомощно закружились в водовороте, покорно сутулясь, пошли перед конвоирами. Мы бросились через мост к следующей серой преграде — и она без сопротивления рассыпалась, на ходу братаясь с нами или же отдавая винтовки в протянутые ладони.
Пробирались вдоль стен, кое-кто лег на оголившийся булыжник, выщелкивая из патронника горячие гильзы. Безумным, беспорядочным огнем встретили нас полицейские и кексгольмцы. Я упал на снег за какую-то проломленную тумбу, огляделся. Больше всего пугали меня броневики, о которых предупредили еще ночью. Бронечасть, как говорили, размещалась на Кирочной улице; и в любой миг могли выкатить на проспект кочковатые тупоносые чудовища, поливая все живое из пулеметов свинцовыми струями.
Я приподнялся на руках, кинулся к подъезду и чуть не вскрикнул: знакомый парень полулежал на ступеньках, уронив голову на распахнутую грудь. Его жилистые пальцы стискивали рукоятку нагана. Это был Петр, Петр с завода Семенова, с которым мы вместе работали, вместе разгоняли манифестантов! А над ним, скорчив горькой гримасой лицо и обнажив голову, замер Кирюша. Я едва узнал его: в провалившихся щеках ни кровинки, вместо волос синяя щетина.
— Тут за углом аптека, — сказал я, — потащим.
Кирюша даже не удивился моему появлению, помотал головой:
— Поздно… Он дал мне винтовку, когда мы вышли из «Крестов».
Он всхлипнул, щелкнул затвором и бешено ринулся к дому, из которого хлопали выстрелы. С мостовой, из-за укрытий кинулись за ним рабочие.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.