Мир не в фокусе - [8]

Жиф поднял слишком много шума вокруг моего появления. Разочарование было так же велико, как и надежды, которые он пробудил. Однако решено было дать мне время освоиться, присмотреться к партнерам, привыкнуть к их стилю игры. Я получил еще один шанс. Но и в следующее воскресенье все выглядело не намного убедительнее, хотя Жиф старался вовсю, его длинные волосы то развевались сзади шлейфом, то плясали у него перед глазами, он носился по полю из конца в конец, при каждом удобном случае отдавая мне мяч, чем только навлекал на меня гнев товарищей, винивших во всем мое пристрастие играть на себя и сокрушавшихся о стольких упущенных по моей милости возможностях.

И все же удивительно, до какой степени Жиф оставался верен себе. Так он играл еще в Сен-Косме: неутомимый поборник всех безнадежных, заведомо проигрышных комбинаций, он во всю прыть готов был бежать за мячом даже тогда, когда всем было ясно, что мяч уходит за боковую, — но теперь эта его способность ценилась очень дорого, а я, в прошлом трюкач и артист, стал всеобщим посмешищем, и в конце концов еще и утешал его, после того как мне было предложено демонстрировать свое искусство во втором составе Амикаль Логреен, будто был виноват в том, что предал его воспоминания — последние отблески детства.

К тому же я сразу потерял шофера. Жиф не мог больше заезжать за мной, поскольку наши команды играли в разное время, и теперь мне приходилось добираться до Логре на велосипеде, а в те дни, когда мы играли на чужом поле, доезжать до места на попутке либо с кем-нибудь из игроков или сопровождающих — так я вернулся к старым своим привычкам, от которых, как мне казалось, избавился навсегда. Я был все тот же, что и в детстве — ни гроша в кармане, вечно зависящий от чужих милостей сирота.

Нас было двое таких — горемык без водительских прав, ожидавших у кафе «Спорт», когда кто-нибудь соизволит их подобрать: придурковатый человечек по прозвищу Проныра и я. Нас свели обстоятельства, мы принадлежали к братству отставших от современности. Найдется ли в ней место для двух дурачков? Впрочем, Проныра почти официально был признан слабоумным. И если он не водил машину, то этому, по крайней мере, было свое объяснение: он не умел ни писать, ни читать или читал так плохо, что перед входом в раздевалку ждал условного сигнала, чтобы ненароком не доставить в стан противника два мяча, за которые он отвечал.

В этих двух мячах заключался весь смысл его жизни. Он уносил их домой, натирал до блеска, хотя в том не было никакой необходимости (мячи имели пластиковое покрытие), и они, как два солнца, сияли на дне сетки, которую он носил за спиной под зеленой накидкой с капюшоном, доходившей ему до пят, отчего сам он становился похож на крохотного горбуна. Ростом Проныра был не более метра сорока и весил соответственно. Меня смущала эта нелепая кличка, и однажды я спросил, как его зовут, но он категорически отказался назвать свое имя и только повторял: «Да, Проныра я, Проныра, с самого детства, как есть, Проныра. Проныра — здесь, Проныра — там, хи-хи, все знают Проныру», — и хихикал, втягивая голову в плечи, при этом колени его подгибались, он становился еще меньше, будто всем своим видом хотел доказать, что способен пролезть в мышиную нору. Ну я и не стал ему возражать, раз уж он так дорожил своим прозвищем, и в результате, когда однажды он заехал к нам в Рандом, мама, к великой радости гостя, приветствовала его: «Здравствуйте, господин Проныра». Если он еще жив и по-прежнему до блеска драит мячи, то, верно, все так же рассказывает эту историю: «Представляешь? Здравствуйте, господин Проныра!», — и, приосанившись, поправляет воображаемый галстук, а потом принимается упрашивать кого-нибудь из игроков: «Ну скажи: господин Проныра», — за что получает нагоняй суровее обычного.

Как-то раз — и это была скромная дань нашему братству — я поручил ему держать свою скрипку. Весь матч он стоял с ней в обнимку у кромки поля, ревниво оберегая от любопытных, которые уговаривали его открыть футляр, а он только крепче прижимал скрипку к груди как бесконечно дорогую вещь, согревал, как ребенка, теплом своего тела, и был готов умереть на месте, только бы не выпустить ее из рук. «Эй, Проныра, а ну-ка изобрази нам что-нибудь на своей игрушке», — подначивали они его, а он им в ответ: «А вы, пьянчужки, чем зубы-то скалить, гоняли бы себе мяч», — а они ему: «Ну что, Проныра? Принес пушку — всех возьмешь на мушку?», — а он, наставляя на насмешника дуло воображаемого автомата: «Не подходи, а то пожалеешь». Скрипка словно добавляла ему ума, придавала значительности, и, когда он после моего победного гола схватил меня за саднящее плечо, то весь так и светился от радости, а волосенки топорщились на темени, как у лже-Стена Лорела: «Это скрипка принесла тебе удачу, хи-хи, хорошо, что ты отдал мне ее, хи-хи, все дело в скрипке», — и, прижав к себе футляр, который доходил ему почти до самого подбородка, он принялся выделывать какую-то невообразимую джигу, переступая своими коротенькими ножками — несколько шагов вперед, несколько шагов назад — и качая головой, как заводная игрушка. «Они у нас еще попляшут! Ты только приноси с собой скрипку — уж мы им покажем!» — кричал он, и брызги его слюны, как залпы салюта, летели над стадионом.