Мир на Востоке - [28]

Об этом думал Ахим, пока они на попутной машине добирались до Дома культуры, в короткое время ставшего культурным центром города. Они с Кюнау устроились не в большом зале ресторана, а в отдельном кабинете, где руководство завода могло в любое время в неофициальной обстановке принимать гостей. Промокший плащ Ахим пристроил на батарее. Кюнау снял пиджак, остался в свитере и даже слегка ослабил узел галстука.

Когда официант, одетый, как и все его коллеги, в строгий черный костюм, принес им по чашке кофе и по рюмке коньяку, Ахим уже изложил — как ему показалось, достаточно четко — свою позицию.

Но секретаря парткома заведомо раздражало все, что говорил журналист. Раздражал тон, интонация, пристрастие к громким словам. Они ведь тут не на митинге.

— Я вижу, что ты все-таки ничего не понял. Все это чистая теория, и человек непосвященный, разумеется, с тобой согласится. Но меня ты этим не убедишь. Ты просто не понимаешь реальной ситуации, не учитываешь экономического давления, которое на всех нас оказывается.

Ахим увидел, что они опять зашли в тупик. Как же разговаривать с этим Кюнау, чтобы тот понял? Помолчав секунду и набрав воздуха в легкие, он сказал:

— Ты ведь вызвал меня по поводу статьи, которую счел несправедливой и даже обидной для себя. Ты хотел загнать меня в угол, и с Бухнером и Винтерфалем тебе это почти удалось. Но ведь шихтовщицы подтвердили мою правоту, а не твою. Это должно послужить тебе уроком.

— То, что они устроили, — обычная истерика. Не забудь, это женщины. Конечно, труд у них нелегкий. И все же они склонны паниковать по любому поводу.

Нет, так они ни о чем не договорятся. Общего языка им не найти. Может быть, единственная возможность договориться, думал Ахим, снова затеять спор? Он-то хотел все сгладить, смягчить, но нет, нужно, наоборот, заострить ситуацию. И тогда установятся пусть враждебные, но хотя бы ясные отношения. И Ахим сказал:

— Давай посмотрим в корень, теперь я предъявляю счет.

Кюнау закурил, как всегда в минуты волнения, и поднял рюмку:

— Что же, давай, выкладывай. — Эта фраза прозвучала насмешливо. Кюнау снова нацепил маску мнимого превосходства, всем своим видом выказывая презрение к Ахиму. — Если сумеешь меня переубедить — кажется, это твое любимое словечко, — то я закажу еще по рюмке коньяку и мы выпьем на брудершафт. Согласен?

Глупости. Все это даже не уколы, а укольчики. Нет, Ахим не должен поддаваться на это, должен вести деловой и конкретный разговор. И Ахим заговорил, слегка понизив голос, ибо был убежден, что громкий тон — не аргумент в споре.

— Товарищ Кюнау, еще раз прошу, выслушай меня спокойно, без предвзятости. Хотя бы ради того дела, которому мы оба служим. Получается, что для тебя тонны металла важнее людей, важнее, чем хорошая жизнь тех рабочих и работниц, что трудятся на плавке, на колошниках, на шихте. Я надеюсь, что ты не принадлежишь к тем мещанам, которые уже само это понятие — социалистические идеалы — считают слишком патетическим, затасканным. Революция принесла с собой экспроприацию экспроприаторов, и она должна окончательно покончить с эксплуатацией человека человеком. Но где же это в первую очередь должно произойти, как не на наших, принадлежащих народу предприятиях! Не на нашем комбинате в Айзенштадте? Разве мы строили его, чтобы в один прекрасный день уличить самих себя во лжи? Капитулировать перед лицом действительно огромных трудностей? И что же мы, именем народной власти будем вести себя как стальные магнаты с Рейна и Рура? Это же предательство интересов народа! Нельзя допустить, чтобы наши идеалы, наша программа перечеркивались цифрами, количеством тонн металла. Я буду бороться с каждым, кто отстаивает такую точку зрения. Или он откажется от своих взглядов, или мы откажемся от него. Тут не может быть компромисса. И в своей статье я лишь призывал тебя и руководство завода действовать не приказами и окриками, а подумать над тем, как создать климат, который не сковывал бы дух творчества, изобретательства, а, наоборот, стимулировал его. Что же в этом неверного или обидного? Отравления газом — ведь это давно уже болевая точка на комбинате. А ты мне доказываешь, будто это неизбежное зло. Ведь если бы руководство с гораздо большим рвением, чем до сих пор, стремилось механизировать и автоматизировать работу на шихте и колошниках, каждая тонна металла давалась бы людям не столь дорогой ценой. Вот в эту точку надо бить. И производительность труда, за которой ты так гонишься, резко бы возросла. Надо строить подвесную дорогу, ковши должны наполняться шихтой автоматически… Погоди, я еще не закончил. Я знаю, на заводе есть конструкторское бюро, которое работает над этим. Но, вероятно, недостаточно интенсивно. Рабочие тоже думают над этими проблемами и вносят свои предложения. Например, тот же Хёльсфарт. И ты, прежде всего ты не должен успокаиваться до тех пор, пока не сведешь вместе их усилия. Необходимо использовать все идеи. Но это большая работа, и ты поджимаешь хвост, капитулируешь, пытаешься спастись тем, что призываешь рабочих к еще большим жертвам. И называешь это дисциплиной, рабочей моралью. А рабочие тебе доверяют, идут за тобой, потому что твое слово для них — это слово партии.