Мир на Востоке - [147]

— В понедельник? А на работу тебе, что же, не надо?

— Я взяла отгул.

— А Ахим?

Конечно же, она еще ничего не знала. А если бы знала, как бы она отнеслась к тому, что Ахима сняли с работы и вкатили партийный выговор? Они предлагали ему «исправиться», предложили перейти на производство. Но он отказался и тем самым, должно быть, окончательно испортил дело. Теперь он был безработным, чувствовал себя за бортом жизни и понятия не имел, как ему жить дальше.

Он вышел из дома и направился в дальний конец двора, где за изгородью далеко, до самого горизонта, тянулась равнина. Выпал первый снег. Если на асфальте он тут же таял, то здесь, на коричневой пашне, ложился тонким белым покрывалом. Воздух был прозрачен и сух. Откуда-то с востока, с Эльбы, дул легкий ветерок, и в высоких кронах каштанов шуршала жухлая охряная листва.

Он допустил серьезную политическую ошибку… Обвинение нешуточное. Тем не менее он не стал оправдываться, сочтя, что бесполезно оспаривать решение пятисот членов заводской парторганизации, к тому же еще утвержденное окружным комитетом. Он только сказал: «Не знаю, как насчет коммуниста, но как у человека совесть у меня чиста, и если моя ошибка состоит в том, что я всегда ставил доверие к людям выше подозрительности, то я обречен ошибаться всю жизнь». Больше всего его возмущала откровенная несправедливость Мюнца, заявившего на собрании, что, дескать, Ахим всегда искал в жизни легких путей. Слова эти с радостью подхватил Люттер и потом не раз повторил их на решающем заседании окружного комитета. «Гладенькая биография, ничего героического. Школа, университет, работа в газете — вот, собственно, и вся его жизнь. Как выходцу из рабочей среды, ему всюду был зеленый свет, а сам-то он ни дня у станка не стоял…»

Упрек этот впервые прозвучал во время недавнего праздника, когда они тщетно пытались убедить Ахима в необходимости выступить с покаянием. Слова Мюнца взбесили его, а тут еще и пиво… Когда Ахим наконец рассказал Ульрике об истинной причине их стычки с Мюнцем и вообще о том, что происходило у него на работе в последнее время, она его поняла и не осудила. Тот ее танец с Маттиасом стал для Ахима всего лишь поводом высказать своему партийному начальству все, что он о нем думает. Гладенькая биография… Так может говорить лишь тот, кто его совсем не знает либо намеренно хочет оболгать, и с таким человеком дружбы у него быть не может.

Здесь он вырос. В тринадцать лет остался без отца; на помощь матери рассчитывать не приходилось. Когда рухнул фашизм, он решил, что жизнь бессмысленна, что верить больше не во что, и приставил пистолет к виску. Его спасла случайность, иначе лежать бы ему в земле. А что было потом? О, молодость у него была какой угодно, но только не легкой, настрадался он достаточно. Перед его глазами вставали сцены, о которых без содрогания вспомнить было невозможно. Военная тюрьма в Магдебурге. Встреча с Ульрикой, диагноз врачей, предрекавших ей скорую смерть. Бесконечные поиски лучшей, справедливой жизни. Тяжелые годы учебы, высокомерные учителя, подвергавшие его изощренным унижениям. Комплекс неполноценности от ощущения себя плебеем, и вдруг на каком-то этапе гордость, что он плебей. Потом сознание, что твое место только среди рабочего класса и его партии, и нигде больше… Нет, его жизненный путь отнюдь не был устлан розами, тем более с его-то характером, его максимализмом. Единственное, что облегчало жизнь, так это сознание, что ты строишь республику, НОВУЮ СТРАНУ. А если ему иной раз и помогали, то сам он никогда не стремился к легкой доле. В конце концов, всякий, кто сколько-нибудь себя уважает, хочет жить своей головой, сам выбирать свои дороги. В этом они с Ульрикой похожи. И быть может, именно поэтому они так и не смогли расстаться, а сейчас, несмотря на все неудачи Ахима, стали только ближе друг другу.

Не отчаивайся, говорила она. Слава богу, я кое-что зарабатываю, и уж как-нибудь проживем. Ведь не вечно же будет длиться твоя черная полоса. Знаешь, за что я тебя люблю? За твою прямоту и смелость. Терпеть не могу подхалимов и трусов…

А в это время Ульрика обдумывала, как бы поосторожнее обрисовать Ханне ситуацию, чтобы не слишком волновать старую женщину. Сидя с Юлией в гостиной и играя с нею во врача, она обернулась к кухне, где Ханна готовила ужин.

— Между прочим, не исключено, что мы очень скоро уедем из Айзенштадта.

Сквозь открытую дверь она увидела, как Ханна вздрогнула, положила нож, которым нарезала хлеб, и растерянно взглянула на нее. В неярком свете сорокаваттной лампочки ее лицо неожиданно показалось Ульрике каким-то скукожившимся, древним.

— Чего это вдруг? — спросила она. — Да и куда вам ехать-то? Завод рядом, очень удобно. Опять же и я под боком, ну, если не соседка, то хоть не у черта на куличках живу, всегда можете Юлию привезти.

— Так складывается, что Ахиму, наверное, скоро придется подыскать себе новую работу. Редакция его больше не устраивает. — Ульрика не лгала, хотя и понимала, что говорит не всю правду. — А я как учительница всюду найду место.

— А как же ваша квартира? Вы столько денег в нее вбухали, такие дорогие стеллажи заказали, и так вот все бросите?