Мир на Востоке - [146]

Так думал не только Бухнер.

Бригада, сносившая печи, трудилась на совесть. Могучий кран поднимал обрезки воздуховодных труб и, пронеся их на внушительной высоте, сгружал в вагоны заводской одноколейки. Работа требовала ювелирной точности. Снизу бригадир делал крановщику какие-то знаки и, напрягая голос, кричал: «Вира!», «Майна!» А ведь еще совсем недавно поезда увозили отсюда не лом, а тот самый металл, который помог республике встать на ноги. Никому теперь это было не нужно. Другой кран, как заведенный, обрушивал тяжеленный шар на кирпичные стены. Каждый удар сопровождался оглушительным грохотом и поднимал в воздух тучи кирпичной пыли.

Все это напоминает мучительную агонию, подумал Бухнер. Он уже знал, что последней будет снесена шестая печь и, как первую, во время пуска комбината, ему же будет поручено произвести и последнюю плавку. Он нервно закурил и вышел из цеха. Все звуки, все повадки печей были ему хорошо известны: то слабое посапывание во время плавки, то мощный гул во время выпуска металла. Третью как раз только что загрузили, услышал он, а в четвертую подают дутье. Дьявол побери тех, кто рушит это творение рук человеческих…

— Герберт, — услыхал он позади себя голос Винтерфаля, — не трави себя понапрасну, был комбинат, да сплыл…

И Лизбет Гариш наблюдала каждый день со своего подъемника за сносом печей. С содроганием ждала она того дня, когда современные стенобитные орудия подойдут к ней вплотную, засверкают голубые вспышки автогенов и кто-то поставит у входа на подъемник заграждение с табличкой: «Осторожно! Опасная зона! Проход запрещен!»

— Нет, я этого не перенесу, — причитала она, — пусть кто другой при этом присутствует, у кого нервы покрепче. Ой, девочки, худая наша доля.

— Это ты-то, толстуха, на худую долю жалуешься? — не удержалась от каламбура Марго.

— Нашла повод шутить, дурочка! — обиженно ответила Лизбет. — Гляжу я на наш порушенный комбинат и вспоминаю войну. Вот также и в Магдебурге было, когда его американцы бомбили…

Эрих Хёльсфарт работал в цинковальном цехе, почти под самой крышей. Линия уже действовала, хотя оборудование было еще не укомплектовано. Последние дни Эрих со своей бригадой был занят тем, что монтировал на головокружительной высоте перила и мостики к диспетчерскому пункту. Мимо него тельфер нес по воздуху гигантские стальные конструкции и опускал их в одну ванну за другой, где они очищались от ржавчины и покрывались цинком, чтобы уж не ржаветь практически вечно.

С верхотуры территория комбината была как на ладони. Глазам Эриха открывался другой мощный комплекс — газобетонный, уже принимавший законченные очертания. А рядом сносились кауперы, рушились гигантские трубы, пятая печь уже лежала в развалинах.

Надо привыкать к новому, подумал он, менять образ мыслей, перепрофилировать самого себя. Сумею ли я?.. Всякий раз, глядя, как на фоне серого, безмолвного неба из знакомого силуэта вновь выпадает какая-то часть, он испытывал ужас, точно от бессмысленного и жестокого вандализма. Горло сжимала спазма, и он отворачивался. Хоть он и решил включиться в перепрофилирование, тем не менее зрелище разрухи, гибели комбината, некогда считавшегося символом возрождения страны, было для него нестерпимо. Он знал, что эта рана долго еще не заживет в его сердце.

СЕДЬМАЯ ГЛАВА

Как всегда в ожидании гостей, Ханна вышла на дорогу. Завидев из своего сада айзенштадтский поезд, она уже знала, что минут через пятнадцать они должны быть на подходе к деревне. И вот они наконец появились из-за поворота: Юлия, Ахим и Ульрика. Углядев бабушку, Юлия вырвалась из рук родителей и побежала ей навстречу, уже издали взахлеб рассказывая свои детские новости, так что Ханна не разобрала ни единого слова.

Когда Ахим подошел ближе, он показался ей каким-то бледным, уставшим, и она подумала про себя: какой же все-таки мерзавец этот Люттер, сколько он в своей статье на Ахима грязи вылил! Об этой публикации она узнала от Функе, который, хоть и был давно на пенсии, все равно по-прежнему исправно выписывал «Факел», — он возмущался пачкотней Люттера не меньше, чем сама Ханна.

Ульрика восхищалась новой дорогой, тем более что в это время года контраст был еще разительнее.

— Теперь у вас просто благодать! — сказала она. — Идешь, и ноги сухие. Раньше в ноябре здесь без резиновых сапог делать было нечего.

— Что верно, то верно, — подтвердила Ханна. — Дорога — это наша гордость. Вы ведь у меня и впрямь сто лет не были. Проходите в дом — сейчас вам свою новую ванную покажу. И ватерклозет! Это мне Функе с Моосшваммом построили на месте прежнего хлева, дай бог им здоровья.

Это тоже оказалось для Ульрики приятной неожиданностью.

Теперь, подумала она, Юлия вполне может проводить здесь по нескольку дней: комфорт не хуже городского, не придется посылать ее в хлипкую будку во дворе. Да и мне тут будет очень удобно, когда родится младенчик…

Ванная, куда вела дверь из кухни, выглядела действительно шикарно: голубые кафельные стены, раковина, ванна и зеркало с полочкой.

— Вы вообще-то надолго? — поинтересовалась Ханна.

— Как договаривались — до Юлиного дня рождения. В понедельник вечером поедем обратно.