Мир на Востоке - [103]

Но вот уже и показался Хандсхюбель, ничуть не изменившийся со времен ее юности — та же высоченная церковь, те же дома на холме, плавно спускавшемся в долину… Ульрика без труда нашла нужную ей улицу. Когда такси подкатило к дому, она расплатилась с шофером, дав ему на чай. Тот донес ее чемодан до калитки.

Меж тем уже наступил вечер.

Увидев на каменных ступенях крыльца вышедших встречать ее дядю Хартмута, мать и сестру, Ульрика неожиданно вновь почувствовала себя как в юности, когда, замирая от страха, недопустимо поздно возвращалась домой. Только на сей раз дядя Хартмут пребывал не в гневе, а в благостном расположении духа и протягивал вперед руки, точно священник, благословляющий паству.

— С приездом, Ульрика!

Мать вытерла платком набежавшие слезы.

Ингеборг смерила Ульрику оценивающим взглядом и, как ей показалось, не без зависти отметила про себя элегантность ее наряда: малиновую синтетическую юбку, прозрачную блузку с кружевами и перекинутое через руку легкое поплиновое пальто.

— Мама, — прошептала стоявшая рядом Юлия, — какой у них смешной вид…

Ульрике и самой стало весело, и, возможно, она бы расхохоталась, если б не вспомнила в следующую секунду все те унижения и обиды, какие причиняла ей эта троица. Нет, она не верила в искренность их чувств и считала просветленно-растроганное выражение на их физиономиях обыкновенным лицедейством. Тем не менее надо было что-то сказать, и потому она ограничилась сдержанным приветствием, после чего попросила провести ее к отцу, ради которого, собственно, и приехала. С отцом — с горечью констатировала она теперь — ее связывала тесная дружба, чуть ли не родство душ, до тех пор пока… Да, пока на горизонте не появился этот бредивший революцией коммунист Штейнхауэр и не увел родную дочь из отчего дома. В то же время отец не меньше самой Ульрики чурался мещанского мирка матери и ее братца. Кто знает, может, сейчас ей наконец-то и удастся восстановить былую дружбу?

Он жив, для Ульрики это было главное. Услышав, что он ее ждет, она почувствовала невероятное облегчение, точно отпустила судорога, сжимавшая душу.

Она прошла в его комнату на втором этаже и приблизилась вместе с Юлией к его постели. Он с трудом привстал и улыбнулся:

— Спасибо, что приехала. Я уж не чаял тебя увидеть…

Слова отца пронзили ее сердце. Она знала его как мужественного человека, никогда себя не жалевшего и оттого, возможно, одинокого. Сознавая, что он безнадежно болен, он тем не менее не сдавался, продолжал бороться за жизнь. Но теперь силы его были явно на исходе: сделав небольшое физическое усилие, он вновь беспомощно откинулся на подушки. Лицо у него было мертвенно-бледное, с заострившимися чертами; с первого же взгляда Ульрика поняла, что он не жилец на этом свете.

— Юлия, — сказал он и поднял на Ульрику лихорадочно блестевшие, но какие-то усталые и сухие глаза, — какое прекрасное имя. Оно пленяло Шекспира и Гёте. Да, Шекспир и Гёте… Были ли в истории человечества более совершенные личности, чем они? Вот кто объединял в себе лучшие качества нордической расы: величие духа и огонь страсти…

Чтобы его не волновать, она не стала спорить, тем более что он закрыл глаза и часто, прерывисто задышал.

Вечером, когда все собрались в гостиной, Ульрику буквально засыпали вопросами о ее житье-бытье. Юлия, которую мать называла не иначе как красавицей и которая будто бы пошла вся в их породу (что никоим образом не соответствовало действительности), давно была в кровати и видела седьмой сон. Из рук в руки передавались фотографии близких и дальних родственников, даже таких, о которых Ульрика знала лишь понаслышке, но почему-то среди сотни карточек не нашлось ни одной, где был бы Ахим. Его имя вообще за весь вечер ни разу не упомянули, словно оно было в этом доме табу.

Утром Ульрика вновь поднялась к отцу. Уже не испытывая вчерашнего беспокойства, застанет ли она его живым, она с интересом оглядела комнату. Чуть ли не половину ее занимал огромный раздвижной стол, на котором размещался выполненный в масштабе один к ста макет Мариенбургской крепости, принадлежавшей тевтонскому рыцарскому ордену, а также модель дома по улице Фрауенгассе, 20, в Данциге, еще не совсем законченная, но уже настолько похожая, что Ульрика мгновенно узнала свое родовое гнездо. Возле кровати отца у стены стоял так же собственноручно собранный им радиоприемник. И хотя отец был уже одной ногой в могиле, он с утра до вечера слушал передачи баварского радио — на эту волну его приемник был настроен постоянно.

Как раз передавали последние известия. Все они были посвящены только одной теме.

Ульрика обмерла. Отряды рабочих дружин в Берлине… Ахим…

— Это уже с самого раннего утра передают, — тяжело дыша, сказал отец. — Позор нации! Вот же довелось мне еще и такое пережить… Воистину ненасытны большевики и евреи, одержимые страстью разрушения всего немецкого. Больно видеть, как от Священной империи остаются одни развалины…

— Ты не смеешь так говорить! — вскричала Ульрика и позже не могла себе объяснить, что же побудило ее ответить с такой резкостью. Быть может, обида за Ахима? — Такая сложилась ситуация. Запад… Ты ведь понятия не имеешь, что на самом деле творилось в Берлине. Во всем виноват Запад. Это он хотел нас обескровить…