Мир - [46]

Проклятые овцы! Везде залезут, — вон они, уже на лугу! Каролус за ними, длинноногий и лёгкий, как пушинка: «Кыш! Кыш!» — подбегает к овцам и гонит их обратно, громко крича и бросаясь камнями. К северу от пригорка, около мельницы, — там прохладней всего; Каролус падает на спину и отдыхает. Лежит и слушает, как шумит ручеёк. Солнце припекает всё жарче и жарче. Маленький, чуть заметный ветерок колышет вереск. Овцы тоже опускаются на землю, жуя свою жвачку.

Коровы спускаются к речке. Там они ходят, останавливаются, машут хвостами, отгоняя насекомых. Речка небольшая; но всё же там можно освежиться.

Каролус лежит, заложив руки за голову, и вглядывается в горизонт на юго-западе, где красивые мягкие очертания холмов и за ними — море. То здесь, то там возвышается к небу клином камень, либо холмик, такой видный и манящий; под ними наверняка зарыты клады. Быть может, целые сундуки серебряных монет; но там внутри сидит великан и сторожит сокровище с острым мечом наготове. Если захочешь пойти туда, берегись!

Воздух такой прозрачный, что глаза могут различить каждый камешек, каждую кочку. Там и здесь проплывают лёгкие белые облака. Далеко внизу, у подножия холмов, над равнинами в солнечном сиянии белеет церковь Мюре.

Как колышется воздух! Край моря и ясные силуэты холмов трепещут и подрагивают, качаясь, словно на волнах.

Ах! Как хорошо и тепло. Солнце жарит молодое тело Каролуса, и лёгкое дуновение ветерка журчит у него в ушах. Всё замерло. Птицы разлетелись по своим гнёздам. Цветущий вереск благоухает. Каролус засыпает.

…В такие дни бродячая жизнь так приятна, когда так вот лежишь в поле и наслаждаешься солнцем. Глотнёшь из бутылки, перекинешься в картишки. Рядом девка, послушная и разомлевшая… Нет уж, не хочу больше быть буром!

…Ай, мама, мама, ты думала, буро-чейя[99] что-то значит для цыганского парня? Эта Серина боится меня с того дня, когда на сеновале я пытался обнять её за шею. Она теперь красивая девчонка; нежная и милая; голубые глаза; и ещё тонкие, приятные щёчки со сладкими ямочками. Но ждать её я не могу.

…Быть может, когда я вернусь из плавания капитаном? А она ещё не выйдет замуж? Как знать! Капитан Томассен, да; капитан К.М. Томассен…

Гуннару тяжело. Но я не могу больше это выносить. Он всё хуже и хуже, этот святой Энок; ха-ха. А теперь, когда мой отец недалеко… Сперва к нему. Потом в город. И наняться на корабль. Не получится сразу — у меня есть дом, где можно пожить какое-то время. В город, завтра рано утром, пока святой Энок не проснулся…

Каролус поспал; потом полежал немного, полусонный, слыша мир вокруг себя, его лёгкий, сонный шум. Колышущееся сияние вдоль холмов. Белая солнечная дымка. Голубые горы, как в сказке, далеко-далеко. Шум, шум… песня ручейка и шум. Звон колокольчиков…

Высоко на холме стоит человек. Он машет и машет длинными руками. Это неистовый Роланд. Нет, это отец. Он стоит, машет ему и кричит: «Каролус!» Каролус стряхивает с себя сон и хочет бежать к отцу; ему кажется, он ещё видит его там наверху, и ещё слышит как будто эхо от его крика: «Каролус!» — «Да!» Он спешит к нему. Но вдруг отец исчезает. Ничего не видно. Видение растаяло в дрожащем солнечном потоке. Каролус протирает глаза и озирается — он ещё не понимает, что это был всего лишь сон.

«Да-да, отец, я приду сегодня ночью. Не бойся, когда я постучусь в окошко, это не москро[100], ха-ха… Чёртовы овцы! Кыш! Кыш! Но к чертям всё это! Сегодня последний день! Пускай ходят где хотят. Завтра вечером я в городе, а потом в синее море. Ура, мой boy!»

XXI

Когда наутро обитатели Хове собрались косить, Каролуса нигде не было. Энок был спокоен: «Он наверняка вернётся». Но когда они пришли домой и, позавтракав, точили косы, явился Хельге Корнелиус, который как раз той ночью вернулся с военных сборов в Кристиансанне. Хельге рассказал, что ночью, в полдвенадцатого, видел цыгана, с двумя мешками, спешившего на юг к Рамстадской пустоши.

Энок сперва не мог в это поверить. Это было невозможно. Каролус не мог сбежать. Он вернётся. Вечером он будет здесь. Исполненный раскаяния и молитв.

Он не мог так отблагодарить за то добро, что ему сделали. Так долго Энок работал над ним, и с таким терпением, всепрощением и мудростью… И так хорошо Каролусу было здесь; всегда ему готов был стол; ни одного дурного слова; во всём опека и надлежащий уход, как будто он был законным ребёнком в этом доме… И не будь он цыганом, он никогда бы не отблагодарил таким образом.

А вечером явился Томас-цыган. Он затянул жалобную песню «о том несчастье, что произошло», и принялся честить Каролуса всеми высокопарными словечками, какие мог придумать. Воистину, «Люксифер» вселился в парня, если Томасу будет позволено употребить такое ужасное слово. «И я, и его мать делали всё, что были в состоянии, дабы напомнить ему о его предназначении и долге; да, и я, в ничтожестве своём, — да проклянёт меня Господь! — даже применял насилие, супротив моей плоти и крови; но он лишь ожесточился и отстранился настолько, что только и хотел удрать в море. Сегодня он сбежал в город и хочет наняться на судно; и я умоляю вас, Энок, дабы вы, в нашей скорби и опечаленности, не сердились на нас за это».