Мир - [48]

Испуганный и обеспокоенный, Энок вспомнил всю свою жизнь. Одно было хуже другого.

При всём своём отречении от мира он всё же любил его. Он видел себя в городе, куда он ездил за покупками, торговался с базарными бабами и привирал так, чтобы сэкономить половину скиллинга на фунте масла или бочонке муки. Всегда он хватал всё, что можно, хотя знал, что ему хватило бы меньшего; а они вечно препирались из-за мелочей, хотя частенько оказывались в проигрыше. А Энок, лжец, обманщик и вор, ходил и радовался, благодаря Бога, если ему удавалось кого-нибудь надуть; а увещевания Святого Духа он гнал от себя прочь. И как он раньше об этом не задумывался!

Или, когда он заседал в комиссии помощи беднякам и соглашался с тем, что тому-то и тому-то несчастному следует отказать в помощи «во избежание последствий», как выразился пастор… разве не говорил Иисус, что нам следует помогать всем, кто просит нас об этом? Да, «кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду»[106]… А мы спорим из-за каждого скиллинга; пускай народ голодает и мёрзнет, зато мы имеем возможность сэкономить. Что скажет тебе Иисус, когда придёт твой день? «Алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили меня; идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его…»[107]

А в школьной комиссии, разве он не помогал пастору в том, что на самом деле ему было не по душе, дабы заслужить похвалу и репутацию образованного человека? Разве он не искал славы мирской больше, чем Божеской, сотворив себе кумира в лице пастора? Но «который надеется на человека и плоть делает своею опорою»…

И как часто он стыдился на людях признать имя Иисуса, а ведь сказано: «Кто постыдится признать Меня в роде человеческом, того и Я постыжусь признать пред моим Отцом Небесным»…[108]

Энок выносил себе один приговор за другим, а дьявол хохотал в углу. «В больших делах ты вёл себя, как дитя мира сего; но в малых же, о которых, как ты знаешь, Бог не столь беспокоится, ты был горазд «жертвовать»! «Новомесячия ваши и праздники ваши ненавидит душа Моя; они бремя для Меня; Мне тяжело нести их. Не носите больше даров тщетных; курение отвратительно для Меня; и когда вы простираете руки ваши, я закрываю от вас очи Мои: руки ваши полны крови!»[109]

Энок бормотал что-то ещё, выбросил руку в сторону, как будто хотел вышвырнуть себя вон, и в то же время громко щёлкал пальцами. Потом вздрогнул; оглянулся, не слышит ли его кто… собрался и вышел.

…Никогда он не молился так, как теперь — каждое утро и вечер. Анна иногда пугалась: он говорил такие слова о грехах своих и о самом себе, что было просто невыносимо. Молитвенник он отложил в сторону, как будто эта книга потеряла для него силу, и взывал к Богу своими словами; и он словно падал ниц пред Господом, и пресмыкался пред ним аки червь; речи его были полны и страхом, и надеждой; глаза расширялись и застывали, а чёлка свисала на лоб, мокрая и потная, так что казалось, будто Энок уже не в себе.

Но глядя на это, Господь не желал помогать ему. Молитвы не прекращались, иногда было лучше, иногда хуже; бывали дни, когда Энок ходил словно в бреду; Анна спрашивала себя, не было ли это то же самое, что случилось с ним той осенью, когда умер Наполеон.

У Энока завелась скверная привычка: шагая, он мог вдруг остановиться и забыться, и долго стоять как вкопанный на одном месте. Чаще всего это бывало по вечерам. Стоило Анне отправиться в хлев подоить коров, — он стоял там молча, застывший, как камень; стоило ей спуститься в погреб — и она не сразу различала его, чёрной тенью торчавшего у стены; иногда она пугалась, так, что ей становилось дурно. Однажды она застала его в кухне; он стоял, вытянув руку, и щёлкал пальцами… это было так невероятно противно; у Анны подкосились ноги, ей пришлось сесть. «О нет, Господи, Энок, что это ещё?»

— Ммм! — Энок вздрогнул. — А что такого? Что?.. Хм, да нет, ничего.

Он успокоился и вышел; ушёл прочь своими торопливыми шагами; и Анна слышала, как он хрустнул ещё раз, когда проходил по коридору.

…Однажды Энок был в кузне и ковал гвозди для подков. И дьявол опять подступил к нему со страшным искушением.

Для него было ясно, как день: Божья благодать для него потеряна. Слишком долго Энок пребывал на Фаворе, там он заснул, и тогда дьявол проник в сердце его и затаился там в обличии светлого ангела, и Энок заметил эту уловку, когда было уже слишком поздно. Теперь же он осознал это; но он опоздал. Приговор ему был вынесен в Послании к Евреям, 6: «Ибо невозможно — однажды просвещённых, и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками Духа Святого, и отпадших, опять обновлять покаянием»[110]. Это невозможно!

И дьявол сказал Эноку: «Ты можешь удавиться, Энок, — всё едино; теперь ты можешь удавиться. Ха-ха! Удавись, Энок, всё едино!» — хохотал дьявол.

Жуткий страх охватил Энока. Он бросился на колени перед наковальней и закричал: «Господи! Помоги! Не наказуй меня в гневе твоём, не карай меня в жестокости твоей! Будь ко мне милостив, ибо ноги мои подкашиваются! Помоги! Обратись, Господи, и спаси мою душу; ибо стрелы твои сидят во мне, и твоя десница занесена надо мной; нет в моём теле здорового места; и нет мне мира и покоя от грехов моих; грехи мои сыплются мне на голову; и они тяжелы, как тяжелейшее бремя! Сатана преследует меня, аки лев рыкающий, и жаждет поглотить меня. Помоги! Помоги! Поторопись и спаси мою душу! Дабы меня не похоронили заживо…»