Мир фурблов - [5]

— Почему — к сожалению?

— Потому что иначе мы бы нашли возбудителя и сделали бы вакцину. Или, по крайней мере, нашли бы способ предохраняться…

Борода хохотнул.

— Значит, никакого лекарства нет? Даже у американцев?

— Вы про «секретные лаборатории ЦРУ»? Когда-то и СПИД так объясняли. Нет, фурбл — не дело рук человеческих. И лекарства от него нет. Может быть, потому, что это вообще не болезнь.

— А что же?

— Кара Господня! — прохрипел из своего угла Пророк. — Ибо сказано в Откровении: «Из дыма вышла саранча на землю… И волосы у ней — как волосы у женщин, а зубы у ней как у львов… шум крыльев ее — как стук от колесниц… и в хвостах ее были жала, как у скорпионов… Царем над собою имела она ангела бездны…» Грядет Армагеддон, война последняя!

— Сколько их уже было — последних! — возразил Борода.

Пророк заткнулся. Он уже давно понял, что наши души ему не спасти, да, наверное, и не стоит.

— Так что же это такое — фурбл? — продолжал допытываться Муравей. Вероятно, этот вопрос мучил его еще на свободе.

— Давай лекцию, Рабинович! — подзадоривал меня Борода. Я понимал, что мои рассказы наряду с байками Соловья составляли одно из немногих интеллектуальных развлечений обитателей барака. Большинство попало сюда потому, что ругало власть, но собравшись вместе, скоро выяснило, что это довольно скучное занятие.

— В общем, есть одна гипотеза, — задумчиво проговорил я. Представьте себе текст, описывающий, допустим, рыбу. Потом он редактируется: что-то вычеркивается, что-то дописывается. Получается текст, описывающий, скажем, лягушку. Он тоже редактируется… И так далее, пока не дойдем до человека. Так же действует и эволюция. Девять десятых человеческой ДНК — это мусор, зачеркнутый текст. Но он все еще в нас! Теперь вдруг приходит писатель-формалист (враг народа, в натуре), которому человеческие страницы не больно-то интересны. А лезет он в старые тексты, выхватывает оттуда куски как попало и соединяет, зараза, по всем правилам языка. Рифма есть, а смысла нет. Вот так фурблы и получаются.

— Расстрелять его, гада, — подвел итог Борода. — Нечего народ формализдить! Верно я говорю?

— Я не понял, — признался Муравей. — Кто этот формалист?

— Кабы знать! Может Бог, может, Природа-матушка…

— Господь наш Иисус, — не выдержал Пророк, — смерть на кресте принял за грехи человеческие. Забыли люди Господа и во зверей обратились и нежить проклятую. Грядет Апокалипсис!

Все сделали вид, что ничего не слышали.

Во искупление вины перед Родиной мы должны быть рыть здоровенную канаву поперек просторов вышеупомянутой Родины. Назначение канавы представляло собой государственную тайну, которую, похоже не знал (или слишком хорошо притворялся) сам начальник лагеря. Слухи ходили разные, но большинство полагало, что работа наша имеет отношение к проекту поворота северных рек, свернутому в прошлом веке тогдашними врагами народа и ныне реанимированному лично товарищем Первым. Правда, один бывший математик подсчитал, что такими темпами нам предстоит копать еще добрых сто лет, однако это почему-то никого не смущало. Работа была столь же бессмысленной, как и вся наша жизнь…

Мы копали рядом с Муравьем, грязные и отупевшие, когда он вдруг закашлялся и выплюнул студенистый комок, который тут же смешался с землей. Сам Муравей не обратил на это никакого внимания, а у меня аж ноги подкосились. Мне ли не знать подобных симптомов! Сомнений не было — это фурбл!

Руки продолжали механические движения, а в голове галопом неслись мысли. Я знал, что несколько дней он будет испытывать мучительный голод, затем появятся сыпь и температура, и тогда он неизбежно попадет в лагерную больницу, а тамошний врач (даже с очень средним образованием) быстро поставит диагноз и примет меры. Инструкция на этот счет проста: выстрел в голову и кремация трупа (поскольку иногда превращение продолжается и после смерти). Да, лагерь — не слишком подходящее место для фурбализации. Муравью оставалось жить совсем недолго. Что я мог сделать?

За обедом и ужином я отдал ему свой паек. Муравей слопал все за милую душу, даже не удивившись. Болезнь уже начала действовать на психику. А потом меня отловил Борода и зашептал тревожным шепотом в ухо:

— Колись, Рабинович, что с Муравьем?

— То самое. Фурбл.

— … твою мать! — воскликнул наш лидер. — Накаркали! Что делать будем, морда ученая?

— Не знаю.

— Ты хоть ему сказал?

— Нет. Будет только хуже.

— Да уж…

Мы задумались.

— Бежать надо, — сказал вдруг Борода.

— Куда?

— На кудыкину гору! Подальше отседова. В лесу схоронитесь, вдвоем не пропадете.

— Вдвоем — со мной, что ли?!

— Один Муравей не справится. А ты вроде мужик крепкий, и в делах этих нелюдских сечешь.

— Ну, спасибо! Чего бы тогда всем вместе ноги не сделать?

— Извини, браток, — похлопал меня по плечу Борода. — Я здесь останусь. Мне лагерь — как дом родной… А побег я вам сделаю — как огурчик! Завтра вечером, понял? И дай Бог, чтоб про Муравья никто, кроме нас, не допер…

Он оставил меня в самых растрепанных чувствах.

С одной стороны, побег для зэка — дело самое натуральное, вполне в духе блатной романтики. Так можно и авторитет заработать. С другой стороны, я слабо представлял себе вольную жизнь в бегах. Я никогда не жил так. В лагере хоть кормят… Внезапно вся моя жизнь, весь наш мир показались мне одним большим лагерем. И неважно, как фамилия Первого и каковы повадки Второго. Все мы за пайку хлеба продали душу дьяволу, имя которому — государство.