Мир Чарльза Диккенса - [16]
Что до заморского дедушки, то, мне думается, восприимчивого ребенка не могло не мучить ощущение нависшего над семьей позора. В викторианской Англии (и соответственно в литературе) люди, которым грозило судебное преследование за какое-либо уголовное преступление или банкротство, и даже те, кто погрешил против нравственности или принятой социальной морали, бежали за границу; и Кале, Булонь, Шербург, — должно быть, кишели этими изгоями общества. Поэтому не стоит придавать особое значение тому, что герои Диккенса часто бегут за границу. Это по большей части лишь сюжетный прием, хотя, нельзя не заметить, что писатель все реже прибегает к нему по мере того, как идут годы и дедушкин позор выветривается из памяти. Гораздо важнее, по-моему, две ситуации, придающие действию особый драматизм. Во-первых, постоянная угроза, которую представляет для почтенных людей наличие у них какого-нибудь преступного друга или родственника, состоящего в бегах: такова судьба миссис Радж, мрачная тайна бабушки Дэвида Копперфилда, Бетси Тротвуд; на этом же строится сюжет романа «Большие надежды»; отсюда же странная напряженность в похожем на склеп доме миссис Кленнэм в «Крошке Доррит». Во-вторых, необычайно ярко нарисованные — одна в начале творчества, другая значительно позже — сцены неудачной попытки преступника выбраться за границу. Первая — это блестящая сцена отплытия «анкверкенского парохода» в «Мартине Чеззлвите» (1843), когда записка неумолимого сыщика Неджета возвращает назад подозреваемого в убийстве Джонаса Чеззлвита, уже севшего на корабль, чтобы отплыть в Нидерланды. Вторая — кульминация романа «Большие надежды» (1860) — неожиданное появление полиции, которая мешает беглому каторжнику Мэгвичу перебраться на континент и обрести наконец свободу. Эти сцены детально разработаны, пронизаны роковыми предчувствиями, а в эпизоде неудачного побега Джонаса Чеззлвита появляется ощущение чего-то безнадежно знакомого, наводящего на мысль, что сам Диккенс слышал эту историю много раз.
«Аристократия» кухни и передней.
Если придерживаться мнения, что все эти истории (речь идет О миссис Радж, о беглом муже Бетси Тротвуд, о таинственном брате-близнеце Флинтвинча, о пойманном убийце Джонасе и пойманном каторжнике Мэгвиче) чересчур мелодраматичны для жизни, то, пожалуй, мы не сможем понять, сколь утрированно и драматично излагалось у Диккенсов все случившееся в семье. Диккенсы, несомненно, были склонны к театральности. Главной чертой родителей Диккенса, запечатленной в его романах, была их потребность подавать себя, как со сцены. То немногое, что нам известно об их жизни, подкрепляет это впечатление. Джон Диккенс запомнился людям своими по-актерски выспренними речами. О матери своей, Элизабет Диккенс, писатель вспоминает, что в бытность ее уже старухой она хотела казаться в своем трауре чем-то вроде «Гамлета в юбке». Это была экспансивная пара, и таковыми же были их дети. Диккенс был темпераментным человеком, склонным, как мы еще увидим, при иных обстоятельствах впадать в истерику. Его любимый брат Фред славился искусством подражания. Сохранился рассказ о том, как в 1842 году, когда Чарльз и Фред отдыхали вместе в Бродстерзе и плыли на корабле, они без устали развлекались, выкрикивая друг другу шутливые команды, составленные из почти настоящих морских терминов: «Подтягивай свой кабестан!», «Крепи колышку на своей бизани!» и тому подобное. Фред и младший брат Огастес принимали деятельное участие в любительских спектаклях, которыми увлекался Диккенс. Старшая сестра писателя, Фанни, была его постоянной партнершей, когда они детьми развлекали гостей стихами и пением дуэтов. Что касается мелодрамы, то последующая жизнь братьев Диккенса, Фреда и Огастеса — эта смена финансовых неудач и семейных бурь, — вполне подтверждает наличие некой микоберовской традиции, унаследованной от родителей. Семейство Краммльзов с их манерой преподносить каждое пустячное бытовое дело как часть некоего разыгрываемого ими спектакля — вспомним, как миссис Краммльз объявляла о начале обеда: «Пусть появится баранина под луковым соусом!», — несомненно, отражает ту театральность, которая господствовала в доме Диккенсов. В панегирике мистера Краммльза таланту его дочки — дитяти-феномену так и слышатся похвалы, которые бесспорно расточал Джон Диккенс своему сыну, когда тот обрел уже славу Неподражаемого Боза. Пожалуй, здесь достаточно сказано в подтверждение того, что чувство напряженности, приступы страха и радости, а также склонность к известной театральности с детских лет сопутствовали Чарльзу Диккенсу. Если даже все обстояло иначе — именно таким он увидел свое детство, когда оглянулся на него в тридцать семь лет.
Диккенсу было всего семь месяцев, когда материальные затруднения вынудили его родителей перебраться из дома, где он появился на свет, в другой, худший и более дешевый; так они потом и переезжали все время, пока он жил под родительским кровом, или, точнее сказать, кровами. Возможно, что описанные игрушки, или по крайней мере часть их, относились к периоду жизни в Портсмуте, который плохо сохранился в его памяти. Но в 1814 году, спустя несколько месяцев после его второго дня рождения, его отец получил должность в Лондоне. Забавно, что Диккенс, своими описаниями прославивший Лондон, подобно тому как Бальзак — Париж, а Достоевский — Санкт-Петербург, впоследствии не мог вспомнить ничего особенного о своей тогдашней жизни в Лондоне, откуда уехал четырехлетним ребенком. Затем, в 1816 году, Джон Диккенс был назначен в Чэтэм, на одну из главных морских верфей, находившуюся в устье реки Медуэй в Кенте, в тридцати милях к юго-востоку от Лондона. Здесь Диккенс сперва жил в доме номер два по Орднанс Террас — милом и уютном домике этого квартала, где обитали люди среднего достатка, а потом, с 1821 года, наверное из-за расточительности отца, в менее респектабельном районе, на Сент-Мэриз Плейс, неподалеку от верфей. Очевидно, жизнь здесь протекала так же, как в Портсмуте. Однако в Чэтэме Диккенс чувствовал себя счастливым и всегда вспоминал это время как лучший период своей жизни.
