Минувшее - [33]

Вернулся Султан, узнал о похищении любимой, потемнел весь, как туча на вершине Байсуна, скрипнул зубами, бросил на землю подарки, купленные для жены…

Вот тут, где ты лежишь, лежал и старый Тюлябай. Много раз солнце уходило за тот край земли, где пенятся воды Кафирнигана, пока я не поправился. Султан лечил мои раны, поил кумысом. Но когда я с палкой вышел погреться на солнце, внук снял свой мултук, подаренный красными аскерами, подтянул пояс, надел меховую шапку и сказал мне: «Прощайте, дед, пойду в кизил-аскеры. Не найти мне мою Валидэ. Зато много проклятых шакалов ляжет в землю от моей руки». Он ушел, а я остался один со своим верным другом Каскыром.

— Как же вы жили, дед? Больной?

— Воля аллаха! Здесь недалеко, среди скал, бьет целебный, святой источник. Я ездил туда на ослике и обмывал свои раны святой водой. И стал снова бодрым и сильным. Только душа вздыхала о внуке и о его молодой жене. Но аллах в утешение послал мне тебя.

— Где вы нашли меня, отец?

— В том диком ущелье, где бьет целебный источник из-под скалы. Поблизости, на лужайке, Каскыр пас отару. Солнце садилось, было время молитвы, я совершил намаз. Вдруг где-то далеко вверху раздались выстрелы. Там и раньше иногда стреляли. Внезапно залаял Каскыр. Думал я, он зверя учуял, но кругом было тихо, лишь с горы скатывались камни. Это в горах часто бывает.

Позвал я пса, кричу: «Домой гони отару», — а он подбежал ко мне, за халат тянет. Думал, овца ногу сломила, пошел за Каскыром. Он — в кусты и лает. Я туда, вижу — ты связанный лежишь. Памяти нет, а сердце чуть бьется. Одежда вся в лохмотьях. Вижу — аскер. Я раздел тебя, обмыл святой водой, кое-как перевязал своим поясом, перекинул через осла и привез сюда.

Вот и послал мне аллах тебя вместо Султана, чтобы согреть мою старость.

— Долго я болел?

— Долго. Дня через три раны стали затягиваться. Но голова и тело горели, и память не возвращалась. Когда ты стонал, я смачивал твою голову водой из источника, и ты замолкал.

Пять раз солнце купалось в водах Кафирнигана, а ты все не открывал глаз. К вечеру дело было, ждал я, когда Каскыр пригонит отару на ночлег. В юрте была привязана коза, неделю назад принесла беленького козленка. Напоил я ее, вышел за порог, и стало страшно старому Тюлябаю. Из ущелья, где наш кишлак, мчался всадник. Сердце сказало: «Спрячь гостя». Накинул я на тебя чапан, одежду всякую, сверху опрокинул казан, оставил возле решетки пустоту, чтобы дышать тебе легче было. Сам разостлал подальше от юрты кошму, вынес айран, баурсаки, сел спиной к всаднику, притворился, что не вижу.

Когда он подъехал на сером коне, я вскочил, приветствуя гостя. Лицо у него как у пери. Халат зеленый, шелковый, шашка и нож у пояса в золоте, за плечами мултук дорогой. Спрашивает:

— Кто ты?

Понял я, что что проклятый курбаши с печатью дьявола на виске, сын дарвазского бека. Говорю:

— Пастух я светлейшего бека. Пасу его отару.

— Велика ли отара?

— Вдвое увеличилась, да молодняк подрастает. Хорошие здесь травы.

— Кишлачные байгуши не зарятся на отару?

— Пока не трогают. Сюда никто не заглядывает.

— Ну, паси и стереги овец. Не убережешь — шкуру с живого сдеру.

— Надо бы перегнать на ту сторону, — говорю ему, а сам дрожу, вдруг ты закричишь. — Прошу, милостивый, выпейте айрана. — Сел он на кошму, мултук рядом положил. Озирается, спрашивает:

— Где твоя семья?

— Один я с подпаском, он в горы баранов угнал, скоро вернется.

Вижу, боится чего-то. Стал о русских спрашивать. Много ли их наезжает, когда? Нет ли в ближайших кишлаках красных сарбазов? Как к ним жители относятся? А сам ножом играет, глазами душу вынуть хочет. Страшно стало. Призвал я на помощь аллаха и говорю: «Ушли русские. Когда придут — никто не знает…»

— Куда ушли? Сколько их? Долго здесь у тебя были? Баранов резали?.. — А в глазах у него огонь.

— Как можно, — говорю, — я угнал отару в горы. Они два дня побыли. Одни пошли караван через Байсун провожать, другие — на охоту в горы. Утром стреляли. Теперь вот затихло. Может, возвратятся, а может, через перевал ушли.

Нахмурился он, стал поспешно айран глотать. Я обрадовался, что скоро уедет, вдруг ты застонал. Джигит засмеялся: «А ты говорил, что один живешь?» Задрожал я, знаю, когда смеется этот дьявол, кровь льется рекой. Поклонился я ему и говорю: «Коза объягнилась и подыхает». Пошел в юрту, смочил тебе голову и лицо водой, опять прикрыл, взял козленка и вышел, а этот шайтан к юрте подходит, за нож ухватился. Поставил я козленка у его ног и говорю: «Ему семь дней, а он уже сирота». Засмеялся басмач, ударил ножом козленка, схватил за ноги и о камень головой… Вскочил на коня, крикнул: «Русским скажи: курбаши Салим много их перережет, пока не прикончит Советскую власть. А ты, старый шайтан, оберегай отару отца. Мы скоро вернемся!» Стегнул он коня и птицей полетел туда, за Кафирниган, на ту сторону.

Козленок выкупил твою жизнь. Вот его шкурка. Повесил я ее, чтобы отгоняла от тебя злых духов.

Старик умолк и задумчиво смотрел через решетку юрты в далекую степь. Закатные лучи ворвались в открытую дверь и скользили по его сгорбленной фигуре. А он, покачиваясь, бормотал что-то свое, ему одному ведомое.