Минувшее - [15]

— Не обижайся, друг. Эту женщину охраняет женотдел. Никого не пускают к ней. Уже хотели подкупить сиделку, чтобы пробраться к ней и погубить. Всю ночь мы боролись за ее жизнь. Теперь спит. Будет жива, поправится. Хорошим будет борцом за освобождение женщин: сама чуть жива, а все время шепчет угрозы палачам.

…Высоко вознеслось старинное здание мечети-медресе Кукельдаш. Построенное триста лет назад, оно было местом кровавых расправ и жестоких казней, а в наши дни, на заре новой жизни, стало местом тайных убийств непокорных женщин. Время разрушило верхний этаж, источило стены, но фанатичные поклонники аллаха время от времени ремонтировали их, стараясь поддержать этот оплот бесправия и убийства.

Невдалеке от медресе Кукельдаш, возле базарчика, под старым развесистым карагачом, приютилась маленькая чайхана. Деревянный настил над полноводным, широким арыком и густые лохматые ветви карагача создавали благодатную прохладу в знойную пору, манившую на отдых.

Здесь было очень уютно и на закате, после вечернего намаза, когда косые лучи солнца слегка пронизывали густую листву и тонкой золотой сеткой ложились на старую кашгарскую кошму. В круглой клетке, подвешенной среди густых ветвей, звонко «пит-пиликала» перепелка, под настилом плескался и всхлипывал арык, стремясь что-то рассказать о виденном за долгий жаркий день. Все это миром и покоем манило прохожего и проезжего путника. Особенно людно бывало здесь по вечерам, когда при свете висячей лампы сюда собирались мелкие торговцы, на закате закрывшие свои лавочки, мардикеры, уставшие после трудового дня, студенты медресе Кукельдаш со своими наставниками и шоиры — певцы-поэты. Все они заглядывали в чайхану, чтобы выпить чайник кок- или фамиль-чая, послушать газели шоира, обменяться новостями и принять участие в спорах студентов, которые считали чайхану своим клубом, а посетителей — желанной аудиторией для демонстрирования своего красноречия. А их наставники настойчиво стремились проповедовать здесь идеи шариата, искали новых мюридов. Обычно все это кончалось приготовленным в складчину пловом, который мастерски готовил старый чайханщик.

В один из таких вечеров маленькая чайхана как бы принарядилась. Палас и кашгарские кошмы, покрывавшие настил, выбиты и вычищены, земля вокруг и даже часть дороги политы и чисто подметены, медный начищенный самовар блестел как новый, а посуда и котлы тщательно вымыты.

Из ворот медресе, важно ступая, вышел настоятель мечети. За ним потянулась вереница преподавателей и приближенных учеников — опора имама. Они шли, тихо беседуя, сохраняя на лицах благочестивое выражение мусульманина после последнего намаза. Спустя две-три минуты ворота вновь открылись и пропустили группу студентов, во главе которой шагал стройный веселый юноша с насмешливыми глазами. Он говорил, обращаясь к товарищам:

— Помните наш уговор — не сдавайте своих позиций. Начну спор я, а вы поддержите да поэнергичнее.

— Имам рассердится, — тихо проговорил бледный юноша с печальными глазами.

— Пускай! Мы думающие люди, а не стадо. Конечно, надо вежливо.

— Смотрите, — прервал коренастый парень, — что за представление!

Все повернули головы и увидели, как из-за дерева от чайханы метнулся человек с ведром, весь в лохмотьях, с завязанной щекой. Он согнулся в низком поклоне перед имамом, потом быстро подбежал к мостику и начал усердно поливать тропинку, уже основательно политую ранее. Имам шел чинно, опираясь на посох, стараясь ступать там, где было посуше. Не успел он ступить на мостик, как усердный поливальщик выплеснул ему под ноги полное ведро, да так неловко, что брызги залепили лакированные кавуши и длинные полы нарядного, серебристого шелка халата. Имам поскользнулся, ахнув, уцепился за своего рослого мюрида. Поднялся крик, азанчи с палкой кинулся на виновного, но старик-самоварчи успел уже ударить и оттолкнуть растерявшегося парня. Тот стоял в стороне, выпустив из рук ведро и широко открыв обезображенный рот, озираясь из-под грязной повязки одним глазом. Пока имама приводили в порядок и усаживали на помост, где для него была постелена курпача — стеганая подстилка, — самоварчи взволнованно говорил:

— Не извольте гневаться, святой отец, этот глухонемой дивона, он мученик за веру…

— Кто он? Урод какой-то, откуда взялся? — подозрительно глядя на парня, спрашивал имам.

— Пришел из Ходжикента. Там попал в руки краснопалочников. Они и изуродовали его, слабоумным стал, слуха лишился, язык отрезали.

— Несчастный. Он правоверный?

— Да, был воином газавата.

Понизив голоса, переговаривались в свите имама. А вторая группа студентов приближалась, стараясь изобразить на лицах благочестие. Хотя за минуту до этого студенты весело смеялись над своим строгим наставником. Между тем самоварчи рассказывал:

— Старательный парень, работает как раб. Вот только звереет, когда увидит красноармейца. Был он в рядах борцов за веру, ранили его в схватке и попал к этим отступникам. Если б не мулла Юсуф-хаджи, пропал бы парень…

— То-то, когда он разинул рот, я увидел что-то красное, точно кусок мяса. Видно, отрезанный язык. — Азанчи сморщился от отвращения. Все сочувственно посмотрели на парня, а он, закрыв лицо руками, согнувшись под тяжестью отчаяния, что-то мыча, ушел в ближайшие ворота. Никто не заметил, как спустя некоторое время, когда люди были поглощены беседой, склонившись друг к другу, поливальщик незаметно юркнул под настил, залег там, на берегу арыка, чутко прислушиваясь к таинственной беседе имама с азанчи.