Минута жизни [2-е изд., доп., 1986] - [17]

Нестерпимо длинными казались дни. Николай починил старикам обувку, подшил валенки. Ульяна не приходила, и Николай собрался уходить на следующий вечер. Тётка Агафья постирала ему исподнее, гимнастёрку, стала собирать в дорогу. А с заходом солнца в дом ворвались полицаи и забрали Николая.

— Иду по улице, вижу — солдатские кальсоны висят. Дай, думаю, зайду познакомиться, — рассказывал один из них назавтра Шевцову.

В злынковской полиции Николая били шомполами, прикладами. Как-то к нему зашёл комендант.

— Что, сапожник, плохо тебе? — спросил Гаккель. Потом, насупив седые редкие брови, твёрдо сказал полицаям: — Не надо его бить по голове, он мастер, может потерять свой знаменитый русский глазомер…

Ивана Ярыша и Ульяну тоже арестовали. Ульяну отпустили только после того, как Николая, Ивана и ещё нескольких человек увезли в Адобашский лагерь военнопленных недалеко от Ново-Украинки.

В Ново-Украинку их привезли в полдень. Ввели во двор полиции, обнесённый высоким плотным забором. Было холодно, полетел первый снежок. Арестованных во дворе толпилось человек тридцать, охраняли их два полицая. Через час полицаи сменились, и в одном из них — низеньком старичке — Иван признал своего дальнего родственника.

Иван подошёл, наклонился к нему:

— Дайте прикурить, дядько Михайло…

Старик опешил, украдкой оглянувшись по сторонам, шепнул:

— За что тебя?

— Ладно, потом. Я не один. Его фамилия Олейников, — кивнул Иван на Николая. — Помогай, дядько Михайло.

Старичок отошёл в сторону, пошептался с напарником, поправив ремень, пошагал во флигель, черневший в глубине двора.

Вышел оттуда минут через пять с листком бумаги. Подойдя к толпе, выкрикнул:

— Ярыш, Олейников! Ко мне!

Не говоря ни слова, повёл за собой. Вышли в центр городка, зашли на базар, остановились в гуще людей.

— В Адобаше вам капут, хлопцы. Я бы отпустил вас, была не была, отсижу в карцере, но куда вам податься? Слушай, может, у Дмитрихи пробудете? Помнишь куму мою? Старушка одинокая. Тронули, со мной вас всё-таки не заберут…

Они пошли окраинами, переулками. Старик расспрашивал Ивана, что дома, как жена, дочка. Потом вдруг остановившись, хлопнул себя по лбу:

— Хлопцы, да вы же, наверное, не слыхали ещё. Немцев наши с Волги попёрли… Окружили полвойска. У них тут панихида была… Злые все… Напились, расстреливали… Так что началось, хлопцы… Вам теперь грех помирать, надо выжить…

Дмитриха — седенькая, немощная старушонка. С лежанки слезает только пообедать. Постанывает, худо, видать, ей.

— Эй, хлопцы! Воды подайте…

Иван выходит из чуланчика, черпает ковшиком из кадки.

— Посидели б со мной, старой… Прячетесь…

— Вас не хотим подвести, Дмитриевна.

— Мне уж всё едино, Ванюшка…

— Николай, иди сюда!

Сели на лавку, Николай прячет под мышки руки, сутулится.

— От ты издалека… Я и не слыхала про твою местность. Хорошо ли жилось у вас людям? Сытно?

— Неплохо, — отвечает Николай.

— То-то же… И у нас справно было. А нынче чего?

— На бога надеялись, а он промашку дал, — съязвил Иван.

— Ты бога не трогай, ты про себя говори…

— Турнём ещё, — неуверенно сказал Иван.

— Вы турнёте… Вон сколько вас по чуланам сидит… тыщи.

В сенях постучали.

— А ну живо на место! — шепнула Дмитриха, сползая с лежанки. — Может, это Мотя наша…

Так и есть, Мотя пришла, внучка.

— Хорошо, что наведалась. Жду я тебя. В Злынку сходишь, дядьки Ивана Ярыша жинку ко мне позовёшь, в гости. Перед смертью хочу с ней повидаться.

— Да что вы, бабушка…

— Завтра и сходишь. Батьке скажешь, что у меня весь день пробудешь. Вишь, по дому сколько работы. За день не переделаешь. Горшки, полы, печь побелить надо…

Наступило смутное время. Вечерами в Злынке ни огонька. Тревожный лай собак перебивали резкие выстрелы.

Николай и Ваня прятались в подполье у Григория Колесникова. Ночью выходили, и втроём зачастую до утра сидели в потёмках на кухне.

— Вызовут меня, я день за днём перескажу, как мы тут жили, сколько горя хлебнули, сколько слёз жёны наши выплакали, — продолжает нескончаемый разговор Иван.

— Знаете, ребята, — перебил его Николай, — я часто вспоминаю свой последний бой. И жалею, что меня тогда не убили. Если б я только знал, что так вот придётся, как суслику…

Григорий затягивается самокруткой, на миг лицо освещается красноватым светом, затем долгий кашель не отпускает его. В груди у него что-то хрипит и клокочет.

— А я приду и скажу: Да! В погребе отсиживался, на немцев работал, с бабой на печи спал. Да!

— Не один такой, понимаешь-нет.

— Я за себя ответ буду давать. Я обшарил все сёла, не нашёл партизан. Нет, не было их! Я скажу — ждал, каждый день ждал вас и берёг себя для горячего дела… Не дадут винтовку — в бою у немцев вырву! — Последние слова Григорий говорит тихо, с уверенной силой. — Под Берлином убьют — согласен, но до смерти своей я этих гадов накрошу… за жену, за товарищей, которых вот этими руками десятками закапывал каждый день в лагере, за страх, с которым спать ложусь…

Николай встал и начал привычно ходить в темноте по небольшой кухоньке.

Ульяна приходила раз в неделю. Кралась огородами в нахмуренную беззвёздную полночь. Шла, не дыша, часто останавливалась, вглядывалась напряжённо в чернеющие кусты, — всё ей казалось, что вот сейчас выскочат, скрутят, начнут кровянить тонкими шомполами. Положат на широкую лавку, привяжут скользким кабелем… Так уж было… В тот раз Ульяна держалась гордо и независимо… Но теперь, когда смутно почувствовала в себе что-то новое, необычное, когда она, раньше смелая и решительная, стала вдруг сторониться людей и вместе с тем боялась одиночества, ей становилось до тошноты страшно при мысли о той зловонной каморке в полиции. Немая ночь. Всё тело напряглось в ожидании чего-то неминуемого. Споткнувшись о сухой подсолнух, сухо хрустнувший под ногой, она от испуга мягко осела на холодную землю. Но вокруг стояло прежнее безмолвие. Скрестив на животе руки, не в силах подняться, Ульяна повалилась вперёд, судорожно зажала рот и зарыдала.