Минута истории - [2]

И они все вместе неторопливо пошли по тротуару к набережной.

— Отсюда я буду добираться трамваем, — сказала девушка. — А вас, наверное, ждут свои обязанности. К тому же, — обратилась она к Косицыну, — ваш приятель все время молчит.

Действительно, говорил до сих пор один Косицын. Ярославцев же шел молча и только задумчиво улыбался.

— Он слишком очарован. Да ты признайся, Сергей! — Косицын обнял приятеля и потряс его за плечи.

— Перестань, — отмахнулся тот. — Разумеется, ты прав, но что об этом говорить. Скажите лучше, — спросил он девушку, — вы завтра опять пойдете на свой урок музыки?

Она посмотрела на него с удивлением.

— Я действительно ходила на урок. Но откуда вы это знаете? Впрочем, музыка тут ни при чем.

Косицын опять вмешался; не дослушав ее толком, он, запрокидывая вверх голову, начал декламировать нараспев:

…Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает;

Но и любовь — мелодия…

В это время подошел трамвай, и Ярославцев подсадил свою новую знакомую на площадку вагона.

— Счастливо! — крикнула она и опять помахала им рукой.

* * *

На другой день Ярославцев снова стоял на посту у часовни. (Он вызвался заменить товарища, который при назначении в наряд пожаловался на зубную боль.) Поздно вечером, когда все назначенные в патрульный наряд вернулись в училище, Косицын, с нетерпением ожидавший Ярославцева, обнаружил, что его нет. Ярославцев, сказали ему, получил увольнительную на сутки по той причине, что его старшая сестра уезжает из Петрограда вместе с детьми и он должен ее проводить, так как муж ее находится в Могилеве при Главной ставке.

Между тем Косицын отлично знал, что во всем этом только половина правды, ибо сестра Ярославцева Ксения уже давно находится в Херсонской губернии в имении родителей мужа, офицера Генерального штаба подполковника Берга. Она уехала еще в то время, когда после сдачи немцами Риги разнесся слух о предстоящей эвакуации Петрограда. Значит, друг его явно лукавил.

Получить по той или иной причине лишнюю увольнительную считалось среди юнкеров делом отнюдь не предосудительным, но Косицын чувствовал себя задетым, ибо Ярославцев не счел нужным посвятить его в свои планы.

«Не иначе, виной тому вчерашняя девушка», — подумал Косицын. И не ошибся.

Ярославцев и Юлия (так звали девушку) весь этот вечер до самой ночи проходили вместе по гранитному берегу Невы. Перейдя Дворцовый мост, они направились к Летнему саду и оттуда к памятнику Петру и снова к Летнему саду, и так без конца. Они говорили обо всем на свете: о революции, о поэзии, о смысле жизни, о будущем родины, о самоотвержении, о подвиге. И только ни словом не обмолвились о том, что волновало их всего больше, — о любви.

Поднятые на ночь мосты дыбились над Невой. Вода в ней стала тяжелой и черной, силуэт Петропавловской крепости смутно вставал из мрака над приземистыми гранитными бастионами. С моря дул влажный холодный ветер. Но Ярославцев и Юлия, казалось, не замечали ничего вокруг. Они бродили по городу, боясь коснуться друг друга, полные колдовского, таинственного предчувствия близости.

Им обоим казалось, что они одинаково чувствуют и понимают все, что ни есть в мире. И обоим было странно, как это они до сих пор не подозревали даже о существовании друг друга, хотя жили в одном городе.

Ярославцев узнал, что Юлия студентка, но так как занятий в университете сейчас нет, то она уже третий месяц ходит на уроки стенографии.

Преподавательница Наталья Алексеевна часто берет ее с собой для работы в Смольный, где сейчас созывается съезд. Юлия будет помогать там своей преподавательнице, которая уже не раз стенографировала и в Государственной думе и даже в Государственном совете. Ярославцев узнал также, что родителей у Юлии нет и что она живет со своей подругой «в одной приличной семье», где они вместе снимают комнату.

К дому, где жила Юлия, на Пантелеймоновской улице у церкви, они пришли уже поздно ночью. Им пришлось звонить дворнику, и, когда он открывал ключом железные ворота, Юлия впервые протянула Ярославцеву руку и через минуту исчезла под аркой в глубине двора. Рука у нее была маленькая и горячая.

II

Третий день Юлия работала в Смольном.

Профессиональные политики всех направлений и партий, революционеры, вернувшиеся из ссылок, вооруженные рабочие, солдаты, заросшие окопной щетиной, кронштадтские и ревельские матросы заполняли все огромное здание и знаменитые его коридоры. В воздухе стоял запах табачного дыма. «Смелость, смелость и еще раз смелость!» — взывали голосом Великой французской революции Дантоновы слова, размашисто нанесенные прямо на стене вестибюля. Их недавно напомнил Ленин в одной из своих статей, сверкавших как молнии в накаленной атмосфере близившегося восстания.

С первой минуты Юлия почувствовала себя санкюлоткой в этом море народного энтузиазма. Революция могла увлечь ее на гребень своих баррикад, и Юлия, быть может, с воодушевлением подставила бы свою грудь пламени и пулям сражения, но обстоятельства требовали от нее других усилий. С утра до вечера она печатала на машинке под диктовку незнакомых ей возбужденных людей разные программы, тезисы, требования, запросы. Все это было полно такой неотложности, касалось таких важных, быть может, решающих событий истории, что об отдыхе нечего было и думать. В комнате машинного бюро все были заняты до самой ночи. Машинистки совсем не уходили домой и в изнеможении засыпали под утро у своих столов или на кожаном диване в углу.