Минус шесть - [8]

— Довид бэн Аарон! — сказал рэб Залман, стоя перед дверью своей квартиры. — Придет время — это верно, как я еврей! — когда рэб Залман разбогатеет, и его жена и дети будут жить в лучшем бель-этаже! — и он поцеловал Додю мокрыми губами в щеку.

— Я тоже хочу быть богатым! — признался Додя и вытер щеку платком.

Рэб Залман постучал в дверь.

— У евреев есть хорошая пословица, — ответил он, — проживи семь лет свиньей, станешь богатым человеком!

Додя медленно дошел до дому. Вахромеевский дом еще спал. Василий подметал двор, пыль кубарем катилась по асфальту, фокстерьер гонялся за ней, прыгал и лаял. Додя пошел в сад и сел на окрашенную в желтый цвет скамейку. Тополя полуоткрывали зеленые рты; греясь на солнце, голуби ворковали на подоконниках и чистили крылышки. Додя смотрел на окна, одно из них было открыто, ветер играл занавеской и выдувал ее наружу. Додя захотел, чтобы красивая девушка отдернула занавеску и выглянула из окна. Она, полусонная, стояла бы в прозрачной сорочке, с голыми плечами и руками…

Додя вздохнул и подумал, что это случается только в романах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Константин Константинович Бочаров дал совет и удостоверение: Додя должен был заболеть аппендицитом и лечь на операцию. Фишбейн заплатил за совет, Додя заболел, и до операции больного перевезли на подмосковную дачу. Террасу обили полосатой парусиной, на тумбы поставили горшки с глициниями, в клумбы посадили анютины глазки, резеду и табак. Цецилия со своим оруженосцем, Лушей, путешествовала по лавкам и палаткам, солила огурцы, ставила квасы и варила варенье.

Фишбейну казалось, что Москва лежит не за двадцать верст, а за добрую тысячу. Пробуя розовую пенку с клубничного варенья, он не предполагал, что столица дважды надевала траур: в первый раз по неповторимому, величественному в своих диагнозах и ошибках Плеханову; во-второй раз по великолепному народному трибуну Володарскому. Фишбейн не предполагал, что московский рык: «Война войне!» раздался на другом конце земного шара, — в Милане, в Турине, — что на берлинских улицах тысячи рук несут плакаты и знамена, угрожая одноглавому орлу Гогенцоллернов…

Как то раз Цецилия вернулась с незнакомым человеком. Фишбейн пил кофе на террасе, поклонился, человек откозырял: он был в красноармейской фуражке.

Фишбейн предложил сесть, человек сел, зашевелил губами, — так кролик жует капустку, — и стал постегивать стэком по лакированным сапогам, в голенищах которых, в уровень с коленями, торчали офицерские кокарды. Цецилия отрезала кусок сливочного масла, завернула в газету и отдала ему. Он встал, опять приложил руку к козырьку и произнес с немецким акцентом:

— Я есть предс’датель интернасионалиш роте армэй — Ози Граур!

Столь важный титул произвел на Фишбейна впечатление:

— Чем чорт не шутит? Такая личность может пригодиться! — подумал он, проводил Траура до калитки и просил заходить запросто.

— Счастье твое, Арончик, что я осталась в живых! Меня чуть не застрелили, — рассказывала Цецилия, сморкаясь в платок. — Этот военный потребовал сливочного масла, а масла не было. Он вынул револьвер и велел лавочнику: или мне масло, или тебе пуля! Я испугалась и сказала: господин офицер! поверьте замужней женщине: масла нет! Бели вам до смерти хочется масла, идемте со мной, вы будете иметь масло!

Через три дня Граур пришел с женой. Сузи, — так звали ее, — была очень похожа на цыганку: бронзовая кожа, черные колокольчики волос, два глаза — две маслины, на шее бусы и на руках серебряные браслеты. Говор — гортанный; движенья — рывком; юбка, блузка, платок — красное, желтое и зеленое. Она бросилась на шею Цецилии и, целуя, благодарила за масло.

— Фрау Граур, — обратился к ней Фишбейн, взял ее за руку и подвел к высокой клумбе, — прошу вас выбрать цветочек! Вот этот прямо на вас смотрит! — он нагнулся и сорвал махровый левкой.

Сузи приколола цветок к поясу. Фишбейн покосился на террасу (Цецилия накрывала стол) и поднес руку Сузи к губам. На заднем дворе петух перекликался с курицей. Сузи захлопала в ладоши и потащила за собой Фишбейна. Он пошел за ней, подразнил петуха, — петух пригнул голову к земле и прицелился левым глазом. Фишбейн отогнал петуха, подошел к двери курятника, открыл дверь и ахнул: в углу на нашесте сидел Додя и кудахтал.

— Рекомендую, мой куриный поэт, — крикнул Фишбейн и в сердцах захлопнул дверь.

Сузи засмеялась, открыла дверь и вытащила за руку Додю. Он жмурился на солнце и объяснял, что собирает материал о куриной жизни. Они пошли в сад, Сузи села в гамак, Додя качал ее и смотрел, как взлетает ее юбка выше колен.

Можете ли вы скрыть что-нибудь на даче? Знакомые узнали, что в гостях у Фишбейна бывает большевистский комиссар, и потянулись к нему, как паломники на богомолье. Показывая острые зубки, Сузи напевала вполголоса романсы, и мужчины садились вокруг нее, как мухи вокруг капли меда. Женщины ухаживали за Трауром, давали целовать свой локоток и повыше локотка. Траур рассказывал о себе:

— Я имель добри слух и добри рука для мой музик! Не бываль шеловек, котори это не говориль. Я не хотель война, я хотель мир и виолин. Полицай ловиль меня и запираль, wie nennt man dass?.. тюрьма! Тогда я даваль шесни слово, — этот рука не берет виолин, этот рука берет браунинг. Я бежаль к румыниш революсионер, делаль прокламасси и говориль на фабрик… Меня хваталь сигуранса и хотель schiessen, да, убивать! Я бежаль на русски гранис и приходиль на геноссе Ротштейн. Геноссе Ротштейн писаль геноссе Свердлоф! Геноссе Свердлоф делаль орднунг геноссе Троцкий и мне даваль мандат!