Минус шесть - [10]

Дома Фишбейн переметил товар, перебрал на счетах костяшки и, когда перебрался на самый верхний ряд, почувствовал себя миллиардером. Наум, наконец, вправивший непокорные шишки, хихикнул и даже пощекотал брата, но, конечно, так, чтобы он, помилуй бог, не рассердился. Наум имел право на одну треть. Фишбейн высчитал сумму пая и предложил:

— Плачу твою долю николаевками! Не выгодно? — он хлопнул рукой по плюшу. — Забирай твой товар и ломай себе голову!

Наум подумал, что ему все равно нечего делать с товаром: он до смерти боялся всяких неприятностей и предпочел бы все потерять, чем волноваться. Он поторговался, поежился и согласился.

В кухне, за печкой, в стене помещался дровяной шкаф. Рэб Залман и Додя вытащили дрова, постелили газету, положили товар, а сверху заложили его дровами.

— Фу-у! — вздохнул Фишбейн, разваливаясь в кресле и вытирая потное лицо. — Как с немцами воевал! Спасибо, что вы, рэб Залман, научили меня! Нам, николаевским, это и в голову бы не пришло! Двадцать лет я работал, как лошадь, имел приличную фирму, продавал товар и какой товар — цымес! И ни с того, ни с сего — все кидер-видер!

Тут в поле зрения Фишбейна попала рамка, из которой внимательно смотрел Керенский:

— Если бы он премьерствовал, — продолжал Фишбейн, взяв в руки портрет, — мы бы себе торговали и торговали! Скажите, какое равноправие! Эти голоштанники хотят сделать всех одинаковыми нищими! Они спросили меня, — хочу я быть нищим? А если я не хочу? Они взяли власть и пусть держат ее на здоровье…

Последнюю фразу Фишбейн произнес, шагая по комнате и размахивая руками. Рамка выскользнула из его рук, — Фишбейн ахнул и выругался. Рэб Залман сказал:

— О-ё-ёй!.. О-ё-ёй!.. нагнулся, собрал останки Керенского и опустил их в корзину для бумаги.

— О чем думают эти умники? — продолжал Фишбейн. — Они думают, что все купцы, как мой Наум, возятся со своими шишками! Извините, купцов не так легко прижать! Они обернут вас вокруг каждого пальца пять раз! Под купцовскую дудку плясал пристав, генерал-губернатор, сам Николай! Нашу песенку пели такие пройдохи, как Столыпин, Родзянко, Гучков, Милюков, — пальцев не хватит сосчитать! А вы? Что вы? Кто вы? — Фишбейн оттянул челюсть так, что суставы хрустнули. — Еще вопрос — кто кого?

3

Фишбейна не тревожили выстрелы левых эсэров, но он чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать с товаром? Если товар найдут, прощай денежки, прощай свобода, а, может-быть, жизнь тоже прощай! Фишбейн привинтил к дровяному шкафу кольца, повесил английский замок и строго-настрого запретил Луше подходить к шкафу. Это успокоило его не надолго: в городе шли обыски, каждую ночь его будили, и он, как председатель домкома, присутствовал при обысках, арестах и подписывал протоколы. Он немного привык к этим людям в кожаных куртках и научился, не впадая в лихорадку, разговаривать с ними. Но нет-нет, да подкалывала его мысль:

— А вдруг ко мне? Что тогда?

Он успокаивал себя:

— А Траур? А Додина охранная грамота!

И все-таки он думал, что хорошо бы товар продать по курсу дня, и так, чтобы ни одна живая душа не знала, чей товар и кто продает. Как же выполнить эту задачу? Он советовался с рэб Залманом, перебирал сотни планов и каждый раз приходил к фантастическому выводу: можно быть спокойным, если Арон Соломонович продаст всю партию Арону Соломоновичу, при чем ни продавец, ни покупатель не должны знать друг друга. Было от чего сойти с ума! Фишбейн злился на себя и после переезда с дачи ежедневно ссорился с женой.

— Ты меня уморить хочешь? — кричал он за обедом и потрясал руками. — Довольно мне твоего каширного сала! Вареное мясо — жирное, щи — жирные, отбивные — жирные: желудок вверх дном пошел!

Цецилия терпела и плакала. У нее и без того было много горя: Додю могли отправить на фронт.

— У меня сердце кровью обливается, — отвечала она мужу и вытирала посудным полотенцем глаза. — Что ты пристаешь ко мне со своим желудком? Пожалей меня, выпей прованского масла, говорят, от него хорошо слабит!

Фишбейн отмахивался от нее, уходил в кабинет и морщился от горьких размышлений. Когда Траур перебрался в Москву, Фишбейн зашел в канцелярию комиссии. Канцелярия помещалась на Покровке, в двухэтажном особняке. Особняк имел восемнадцать комнат, и в них стояла роскошная мебель. Траур усадил Фишбейна в кресло, зашагал от буфета к зеркалу, от зеркала к этажерке, от этажерки к шкафу и потом отправился в обратный путь. Путешествуя, он диктовал машинисткам, и они, как таперши, наигрывали на ундервудах рапорты, приказы и воззвания. Десятки иностранцев-красноармейцев ждали очереди, переводчики окружали их: звенела французская, румынская, итальянская речь, переламывались английские, латышские и польские слова. Два телефонных аппарата исходили звоном, и Траур то на одном, то на другом языке говорил с высокими учреждениями и лицами. Иногда Сузи высовывала голову из смежной двери (там была спальня) и звала мужа. Он прерывал работу, уходил в комнату, — канцелярия по инерции двигалась, стучала и говорила.

Фишбейн одобрил сотрудников, похвалил мебель, привел столяра, и столяр отполировал шифоньерку. Сузи благодарила Фишбейна. На ней было лиловое матинэ, — она протянула ему руку, широкий рукав соскользнул до локтя, и Фишбейн поцеловал розовую ямочку. Он расплатился со столяром, увидел, что Сузи разжигает на ломберном столе примус, и предложил: