Минус шесть - [4]

— Кавалье, зангаже во дам! Вальс!

Цецилия угощала музыкантов вином, они захмелели и, играя краковяк, поругались: скрипач из четвертого номера, размахивая смычком, как рапирой, наступал на мандолиниста, мандолинист из сорок третьего, прикрывшись, как щитом, мандолиной, отступал, потерял косточку и выбыл из строя. Косточку не нашли, и Цецилия — вот добрая душа! — вытащила из корсета пластинку. Мандолинист сломал пластинку пополам, взял половинку в правую руку, заложил ногу на ногу и рванул по струнам…

Когда жильцы расходились, на дворе голубело утро. Они бегом ощупью по стенке добрались до крыльца. У ворот молчал пулемет, ни единый выстрел не тревожил тишину, и на дворе — чорт знает, откуда они взялись! — два воробья весело спрашивали: чьи-чьи?

Штабные сказали, что на улице кончилось сраженье. Любопытство удержало жильцов на крыльце. Женщины заглядывали в бойницы. Петька полез на чердак к слуховому окну. Фишбейна не пускали домой и просили, чтобы он сказал, кто, по его мнению, победил.

— Если дело осталось за юнкерами, то, ведь, в нашем доме масса офицеров! — успокоил он жильцов. — Если же, не тут сказано, верх взял товарищ Ленин, — у нас есть надежда на известного народника, господина Вахромеева!

В шестом часу утра штабные услыхали подле ворот топот. Доски на воротах задрожали от ударов. Жильцы притихли. Хухрин приложил глаз к бойнице:

— Кто? — закричал он и вынул наган. — Кто? — От совета рабочих и солдатских депутатов!.. Одни закричали, что надо открыть, другие — подождать, третьи — стрелять. Хухрин посмотрел на Фишбейна, — Арон Соломонович махнул рукой. Штабс-капитан вставил ключ в скважину замка, замок заскрежетал и отомкнулся. Ворота завизжали, солдатские шинели оттеснили Хухрина, и штыки сомкнулись стальным полукругом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Фишбейн вышел из ворот, и ноги его погрузились в кучу стекла и штукатурки. Что случилось с городом? Дома потеряли облик, вывески просвечивают, как решето, стеклянные головы фонарей пробиты насквозь, а железные позвоночники согнуты. Фишбейн перепрыгивал через сплющенные афишные тумбы, через обугленные бревна, шарахался от черных скелетов зданий, от развороченных фундаментов, от обглоданных огнем деревьев. Навстречу ему громыхали грузовики с орущими солдатами, аукали автомобили, гарцовали веселые кавалеристы. У Фишбейна разбегались глаза, он натыкался на людей, врезался в толпу, читал вслух воззвания и — кто скажет почему? — пел бодрые, чужие слова. Он захотел есть, свернул в пустой переулок и подумал:

— Этого в феврале не было! И это жизнь? Это — сумасшедшая карусель!

Фишбейн не ожидал таких последствий от семидневной перестрелки. Он не имел ничего против того, чтобы опять стреляли друг в друга; но зачем трогать мирного человека? В первый день — первый обыск: отобрали все оружие, все пули, все финские ножи. На второй день — второй обыск: первые обыскивающие оказались бандитами, Фишбейн собственноручно описал их приметы, и ему дали указания на случай их появления. А кто поручится Фишбейну, что вторые обыскивающие не бандиты? Как будто, ему, Фишбейну, нет больше дела, как только заниматься бандитскими делами? Фишбейн боялся выйти из дому, не знал, уцелел ли его магазин, и уговаривал Додю сходить в Юшков переулок. Додя и слушать не хотел: на него нашло вдохновение.

— Пушкин мой! — величал его за ужином Фишбейн. — Ты бы вышел, посмотрел, что делается на белом свете! Все писаешь и писаешь! Какой в тебе толк будет?

Додя обиделся, оттопырил нижнюю губу и ушел. Цецилия покачала головой:

— Сколько раз я тебе говорила: Арон, оставь ребенка в покое! Не всем же заниматься коммерцией. Тебе жалко, что он получит известность?

— Известность он получит? — рассердился Фишбейн, — геморой он получит!

Цецилия всплеснула руками, села и запричитала. В который раз Фишбейн услыхал, что в молодости она была красавицей, что у нее были богатые, красивые женихи, и что, неизвестно почему, она вышла замуж за него. Он не понимал, чего добивалась эта женщина. Целый день его мучили новые власти, дворники, жильцы, он лазил к чертям на кулички, чтобы спрятать ее шкатулку с брошками, серьгами, браслетами, кулонами — знает он с чем? И вот благодарность! Нужно ли стараться для жены? Он про себя обругал ее помесью гардероба с гусыней, положил на тарелку солонины, обильно сдобрил хреном и начал есть. Ел он, не подымая от тарелки глаз, подолгу жевал, плохо прожеванное выплевывал в кулак, из кулака — на край тарелки. После солонины перешел к оладьям, посыпал их сахаром и запивал молоком. Цецилия выходила из себя, руки ее сами собой подымались и опускались, из ее горла выходили шипящие звуки. Фишбейн не отвечал: он, как в период токованья глухарь, ничего не слыхал во время еды.

— Луша! — выдавила из себя Цецилия.

Старуха не откликнулась: был одиннадцатый час ночи, и, повязав голову косынкой, она оправляла лампаду. Ее глаза с умилением смотрели на казанскую божию мать, и сама она напоминала копию со старинной иконы. Ничто в мире не могло оторвать ее от святого дела. Она выняньчила Додю, была исправной прислугой, и в доме ее уважали и побаивались.