Минучая смерть - [15]

Федя косился на свою бурую блузу, на рыжие, в трещинах и порезах, сапоги, на выбившиеся из них, потерявшие цвет штанины, но видел угол неподалеку от больницы.

Там стоит Саша, глядит в сторону слободки, ждет его и волнуется. Он видел ее ожидающие глаза, слышал ее голос и вскочил:

«Пойду! Что в самом деле!»

С ног слетели сапоги, брюки, с плеч - блуза, рубаха.

«Скорее надо, может, не ушла еще». В руках замелькали мыло, кружка, ведро, полотенце, рубашка, а в груди колотилось сердце: ту-ту-ту-ту. Ноги-к воротам, по улице:

«Скорей, скорей». Вот речка… И вновь вода как бы хлынула через перила на голову: «А слово-то, слово? Эх, ты-ы…»

Федя сжался, положил на перила моста руки: «Типография ведь не пустяк какой-то» — и понуро пошел назад.

Старик уже вернулся из сада, глянул на него и встревожился:

— Что с тобою? Не жар ли? Дай-ка лоб. Те-те-те!

Скидай все и ложись…

Он натер Федю вонючей мазью, напоил малиновым отваром, укутал его и заходил на цыпочках. Федя дождался, когда он заснет, и открыл глаза. Как, в самом деле, это случилось? Он не думал об этом, не хотел, не ждал этого, верил, что книжки врут, будто бывает так, а оно вот, получай. Мерещились ступеньки, бегущая по ним Саша, ее лицо, в ушах звенело;

«Ой, какая у вас рука!»

Сон пришел только после полуночи, но длился, казалось, не больше минуты: скрипнула дверь, вбежала Саша и положила на его лоб руку:

«Что, болит?»

Он радостно приподнялся и перекосил лицо: на его лбу лежала рука отца.

— Что пугаешься? Прошло, кажется? Малина, брат, ягода знаменитая. Сейчас гудок будет, вставай чай пить.

А то, может, отдохнешь денек? Я скажу там, лежи…

— Что ты?! Я здоров.

Федя день за днем крепился, усмирял сердце, но однажды, сдав мелкие приспособления для типографии, пошел на слободку мимо дома Саши. Знал, что типография приступила к работе, но вывеска-«Чулочная мастерская, вязка, надвязка и прием заказов» — удивила его:

«Уже?»

Он быстро прошел по переулку и решил: «Если встречу — подойду, а не встречу — надо уезжать». Невольно, как в полусне, шел так же, как шел тогда с Сашей. Перед больницей остановился на том же месте, где стоял тогда.

Оглядел ступеньки, дверь, площадку, с которой глядела на него Саша, и вновь решил: «Пройдусь три раза до переулка, три раза сюда, встречу - так, не встречу - крышка». На ходу он заглянул в переулок, вернулся к больнице и опять и опять — не три — сто тридцать три раза подходил к переулку, к больнице, — до полуночи трудил ноги и ушел разбитым.

Утром в цехе его окликнул Смолин и, здороваясь, в пакле дал первый отпечатанный в чулочной листок:

— Ух, и здорово же! Молодцы!

Федя забрался в котел, развернул листок и, глотая четкие слова, радовался: вот, он добывал глазастые буковки, он поливал их маслом и зарывал в землю, его руками сделаны рамки, ручки станков, валик, ящики.

Листок выпрямил и подхлестнул его: пока не случилось ничего, надо сходить к Фоме, рассказать все, взять адреса, рассчитаться с завода, уехать - и конец. Он весь день готовился к этому и торжествовал: «Давно бы так, чем шляться и ахать».

Он решил по дороге к дому поговорить с отцом об отъезде, деловито вышел из цеха, у проходной будки дал себя обыскать, а за воротами протер глаза и обомлел: в стороне стояла Саша. Увидев его, она подалась к нему и, казалось, закричала глазами:

«Это ты?!»

— Ну, идем, идем, что ты? — тронул его отец, но он отстранился от него, шагнул к Саше и услышал:

— Вы разве здесь работаете?

— Здесь, — шепнул он.

— А я думала, в железнодорожных мастерских. Я сегодня ночью дежурила, ходила к знакомым на дачу и захотела посмотреть, как с завода выходят. Сколько тут людей, даже не верится…

Саша поймала рукав кофточки и стала дергать его. Ей трудно было скрыть неловкость, и Федя сказал:

— Идемте. Я тогда не вышел к вам: подумал, вы не разглядели меня. Я вон какой…

Он поднял бурые руки и глазами указал на себя. Это выпрямило и оживило Сашу:

— Я грязнее бываю. Вы не знаете моей работы.

Глаза ее растроганно заблистали. Страх, что ей вновь придется молчать, лихорадил ее, и она стала рассказывать о больнице, о больных, о докторах. Рабочие оглядывались на нее и подмигивали друг другу:

— Вот это голосок!

Котельщики подталкивали Егора и поздравляли с будущими внуками. Он держался в стороне, старался не глядеть на Федю, но радости не прятал:

— А что? И буду няньчить. Угу, еще как! Свой угол есть, пускай, а люди они оба ладные, ей-ей! Я детей люблю.

Федюк маленьким с плеча не слезал. Сядет, бывало, и вихрит волосы, да кричит, вроде выше меня стал. Бойкий был шельмец…

Дома Федя уронил ведро с водою, одеваясь, путал рукава пиджака и в волнении выбежал к Саше. И вновь они почему-то заговорили о ветре: ветер из-за линии влетал в слободку и курился в ногах пылью. Небо переливалось красками близкой зари. На переезде Саша увидела - или это почудилось ей - на крыше пробежавшего поезда птицу и заговорила о птичьем гаме в больничном саду. Запнулась и вдруг сказала, что въехавшие чулочницы не понравились матери: на порог не пускают, не разговаривают, а дядя их все лежит в задней комнате.

— Я их не знаю, это знакомые того, другого, — приглушил разговор Федя.