Минотавр - [48]

Александр обратился в дирекцию школы с просьбой разрешить ему провести здесь все каникулы. Он вручил завхозу деньги на питание. Завхоз жил при школе постоянно и обещал решать с Александром все вопросы. Жена завхоза, могучая женщина лет сорока, сказала, что полностью одобряет решение Александра — он поступает разумно и не пожалеет, что остался.

10

Теперь исполнилась его мечта — у него была своя комната. Та же — только без жильцов, разъехавшихся кто куда. Теперь он мог без помех вернуться к виолончели. Он и вернулся, надеясь на чудо. Кроме того, он все время слушал пластинки и ежедневно делал записи в дневнике.

«В округе снова стреляют. Арабы подняли восстание — так они это называют. „Восстание против сионистского засилья“. На самом деле им все равно, кого убивать — евреев или англичан, они бандиты. Каждую ночь с той стороны, где раскинулись палатки бедуинов, раздается пальба. Там в основном кочует племя збех, но я не думаю, что стреляют они, им нет смысла присоединяться к арабским бесчинствам, ибо там находятся их посевы и их стада; им есть что терять. Иное дело — арабские шайки, спускающиеся с Гильбоа…

Я слушаю музыку каждый день и так же ежедневно пытаюсь играть сам. Сейчас я увлекся Моцартом, и очень сильно, — интересно почему? Почему раньше я не обращал на него внимания? Может быть, потому, что он на голову выше всех остальных? Другого объяснения у меня пока нет.

Маме все хуже и хуже; боюсь, что конец уже близок. Папа выглядит ужасно; в последнее время он очень постарел. В моем представлении он всегда был подобен скале; в последнюю нашу встречу я увидел старого и уставшего от жизни человека. Сколько проживет он сам? В мои пятнадцать лет пора посмотреть на жизнь широко раскрытыми глазами, другого выбора у меня нет. Если я начну жаловаться и рыдать, это ничего не изменит и никому не станет от этого легче.

В последнее время я много думал (снова) о трех кругах музыки. В первый круг попасть несложно — для этого мне достаточно взять в руки ноты, напеть мелодию или сыграть ее на рояле. Мне становится тогда ясно, с чем я имею дело, — и вот я уже внутри первого круга. Во второй я могу попасть, когда очень внимательно слушаю чье-нибудь исполнение, даже свое собственное (в случае, если играю хорошо). Но вот приходит черед третьего круга. Здесь таятся все сложности. Потому что на самом деле, в действительности, музыка — это не что иное, как разговор. В разговоре, как минимум, участвуют двое, один из них — всегда композитор. Но говорит он не словами, а символами, знаками, подобно немому, который разговаривает руками; он может только надеяться, что его поймут. Уверен в этом он быть не может. Он жаждет быть понятым, но знает, что знаки его понятны лишь тому, кто воспринимает азбуку немых. В этом смысле мир, о котором хочет рассказать композитор, напоминает мне мою комнату или мои собственные мысли. То есть уединенное, потайное, только мне одному принадлежащее место. Место, куда не допускаются посторонние. Но композитор идет дальше, он готов открыть двери своего тайного убежища, своего святилища; вопрос в том, кого готов он туда пустить. Я полагаю, лишь того, кто способен своими силами проникнуть в третий круг. Если у слушателя есть достаточно силы и ума, чтобы сделать это, значит, их, композитора и слушателя, связывает некое родство, значит, они в чем-то похожи. Похожи… но не равны. Слушатель — не творец. Но он способен понять творца, и это дает ему право находиться внутри, в святилище. Он ничего там не испортит, никому не помешает и не оставит грязных следов. И еще мысль: центр третьего круга — не только место сокровенное и святое, но и опасное. Потому что это другой мир, мир красоты и чистоты. Что создает серьезные проблемы. Эта красота может оказаться смертельна. Ведь после этого мира чистой красоты надо снова возвращаться в мир, вполне реальный, а как в нем дальше жить? Что касается меня — у меня есть сомнения. Мне кажется, что в настоящее время я еще не способен проникнуть в центр третьего круга, по крайней мере собственными силами. И если так, то у меня нет на это права — быть внутри; это было бы нечестно. И еще вопрос — что могло бы помочь мне туда войти?»

11

Десять дней спустя после начала каникул он сидел и читал в своей комнате. Вдруг послышался стук в дверь. «Войдите», — сказал удивленный Александр.

И в комнату вошла жена завхоза.

— Мне показалось, что господин Абрамов сидит и скучает в одиночестве, — сказала она. — Тебе не скучно?

Она стояла, широко расставив ноги, уперев руки в необъятные бока, и на губах ее тлела толстая, жирная улыбка; глаза были подернуты маслянистой влагой, и вся она была похожа на человека, пойманного на месте преступления, на чем-то постыдном, на чем-то, что невозможно скрыть, и остается только, плюнув на все, стоять вот так, нагло, и делать вид, что так и надо, ибо, по сути, никакого другого выхода нет. Александр понял это сразу. Как сразу понял он и то, зачем она пришла, хотя это его знание не вытекало из личного опыта — его у него не было. Более всего на свете ему хотелось послать ее ко всем чертям — не в последнюю очередь именно за ту развязную наглость, с которой она позволила себе ввалиться в его комнату и в его жизнь — он видел, что она считала успех своей затеи обеспеченным. Но вопреки ему самому что-то мутное и липкое уже поднималось в нем самом, устремляясь ей навстречу — и если бы она, прочитав его мысли, вдруг повернулась, чтобы уйти, он в ту же минуту набросился бы на нее сзади.