Минная гавань - [51]

— Сынок, дак чего ж ты один? — спросила мать. — А где же Иринушка?

— Понимаешь, у сестры осталась погостить. Они десять лет не виделись.

— Ой, чо ж так-то? — удивилась мать. — Ну и ладно, и слава богу, что сестрицы свиделись. А ты бы внучка привез. Поглядеть бы на него разочек. А то ведь помру, так и не увижу.

— Ну что ты такое говоришь? — Семен нежно обхватил руками ее плечи. — Ты у меня еще крепкая, сто лет живи.

Она горестно покачала головой:

— Не така уж я шустрая теперь, какой помнишь меня. Поясницу вот к дождю или снегу так и ломит. Поизносилась…

— Звал же тебя: приезжай, живи у меня. Неужели бы тебе плохо было?

— На том спасибо, милой сын, — старушка поклонилась. — Да ведь на кого кинуть дом, хозяйство?.. Иван с Колькой вон через улицу наискосок от меня живут. Снохи привечают, слова дурного от них не слыхала. Опять же внучатки: пятеро их у меня, твой Кирюшка шестой будет.

— Вот видишь, какая ты богатая! Тебе жить да жить.

— Так все одно не переживешь больше того, что на роду написано… Я вот все думаю: посмотрел бы теперича дед на внучаток своих родненьких. Царствие ему небесное. — И она перекрестилась, глядя на фотографию мужа, висевшую в простенке между окнами.

Семен его не помнил. Слишком был тогда мал, когда отец, простившись с ними, уходил на фронт…

На дворе послышались ребячьи голоса, в сенцах затопали босыми ножками, но перед дверью все стихло. Видимо, никто не решался войти первым.

— Племянники твои пожаловали, — сказала мать и громко позвала: — Чо у дверей-то гоношитесь? Входите.

Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель друг за другом просунулись три мальчугана. Они остановились у порога, смущенно переминаясь с ноги на ногу и выжидающе глядя на своего дядьку.

Подмигнув им, Семен открыл чемодан и принялся извлекать подарки: кому тельняшку, кому флотский ремень, кому коробку конфет.

Следом пришли со своими женами и Семеновы братья: старший — Иван и средний — Николай. Как и полагается, троекратно расцеловались.

Выйдя на крыльцо, мужчины закурили. А в доме тем временем загремела посуда, зашипели сковородки, запахло вареным и жареным. Мать уже командовала снохами, которые помогали ей готовить.

Вскоре начала собираться и прочая многочисленная родня. Явился дядя Афанасий, надевший по случаю приезда племянника старенькую гимнастерку с медалью «За отвагу». Победно громыхая деревянной ногой, он подковылял к Семену, молодецки расправил отвислые прокуренные усы и подставил щеку для поцелуя. Он тотчас вмешался в разговор между братьями и всех склонил к политической теме, в которой считал себя знатоком.

— Вот ты, Семен, видный человек, офицер, — говорил дядя Афанасий, когда все уже входили в дом, ожидая от хозяйки приглашение к столу. — Ответь мне, как старому гвардии солдату, на такой вопрос. Ну что это супротив нашего пребывания на дальних морях на Западе голос поднимают? Какие такие особые права у них на это имеются?

— Силу нашу почувствовали, дядя Афоня, вот и шумят.

— А вы что же? — строго спросил старик.

— А мы дело знаем. Ходим своим курсом, где прикажут.

— Вона, плаваете, значит. Это хорошо. А к примеру, далеко ли ты, Семка, бывал-хаживал?

— По-всякому случалось: ходил и далеко, и близко…

— Ну да, понимаю. Об этом с бухты-барахты говорить не полагается. А каким же кораблем, если не секрет, командуешь теперь?

— Не секрет, — отвечал Семен. — Пока тральщиком. А доведется в скором времени командовать большим противолодочным кораблем.

— Так-так. Большому кораблю, как говорят, большое плавание. И в далекие страны будешь ходить?

— Это уж как водится.

— Вот те на-а, пеньки дубовые. — Дядя Афанасий торжествующе поднял палец и обвел взглядом всю родню. — А ведь он, Семка-то, нашего пугачевского роду-племени. Дед его, Ерофей Кузьмич, сиволапым мужиком был, горе на поденках мыкал. А внук в больших чинах, можно сказать, государственной важности человек.

— Будет тебе, старый, — урезонивала мать своего брата, — дай людям роздых. — Поклонившись, она сказала с простым крестьянским радушием: — Милости просим, гости дорогие, на хлеб-соль нашу.

Народу собралось человек двадцать. За столом было шумно и празднично. Разговаривали обо всем, что представлялось важным: о сенокосе, о дождях и ветрах, о новом председательском газике и о соседском телке, которого на прошлой неделе в малиннике задрал медведь. После очередной рюмки дядя Афанасий запел свою любимую: «Хаз Булат удалой, бедна сакля твоя…» Братья сильными голосами поддержали своего дядьку.

Мать не сводила с Семена полных ласки и нежности глаз. С озабоченным видом подкладывала ему в тарелку малосольные огурчики, рассыпчатую картошку, кусочки душистой баранины. И все твердила:

— Кушай, сынок, кушай.

А веселье было в самом разгаре. Старший брат Иван играл на баяне, женщины с визгом отплясывали. Сильно захмелевший дядя Афанасий сидел в обнимку с Николаем и что-то растолковывал ему, то и дело жестикулируя. Махорочный дым, колыхаясь, висел над потолком сплошной пеленой.

Семен почувствовал, как хмель и ему ударил в голову. Он встал и вышел на крыльцо.

Тихие сумерки плыли над селом. В сенцах пели сверчки. Закурив, Семен спустился с пригорка. На берегу пруда он сел на поваленный ствол дерева. Пахло сыростью и водорослями. Дуплистые, в два обхвата ветлы наклонились к воде, едва не касаясь ее серебристыми ветвями. Под ними тесной кучкой проплывали утки. Сердито крякая, они двигались чинно и медленно, будто начальство на инспекторской поверке. Тени и запахи сгущались. Луна взошла на полнеба. Она ярко светила и напоминала Семену не задраенный на ночь корабельный иллюминатор.