Минная гавань - [23]

Выбрав подходящий момент, когда офицеры после чая заговорили на разные темы, он подсел к Ледорубову, заговорил со свойственной ему деликатностью:

— Человек я на корабле новый. В суть дела еще как следует не вник. Но в душе, Захар Никитич, я полностью с вами согласен: какое-то общесогласованное движение вперед нам необходимо.

— Рад, что нашел единомышленника, — отозвался Ледорубов. — Я ведь на этом корабле тоже без году неделя. Но, как говорится, нет худа без добра. У новых людей всегда свежий взгляд на вещи.

— Вот и хорошо. Давайте как-нибудь на днях потолкуем более обстоятельно.

Захар кивнул.

Висевший над дверью динамик привычно щелкнул и просвистел, как бы обращая на себя внимание. Затем голос вахтенного офицера озабоченно оповестил:

— Подходим, товарищ командир… Обменялись позывными с постом наблюдения и связи.

Издали остров напоминал случайно оброненную на воду мохнатую кепку с приподнятым у затылка верхом и приплюснутую у козырька. По его крутым лесистым склонам буйствовали яркие осенние краски. Казалось, что неведомый художник наложил их крупными мазками золотистой охры, багряной киновари и голубовато-зеленой яри-медянки. Это необычайно броское северное разноцветье завораживало. Оно манило к себе, обещая близкий покой и отдых, к чему после долгого пути всегда стремятся уставшие мореходы.

Обогнув пологую оконечность острова, тральщик сбавил ход и пронзительно возвестил сиреной свое появление, припугнув кружившихся над ним горластых чаек. Колокола «громкого боя» затрезвонили по всем отсекам «аврал». Началась швартовка.

Семен любил подходить к пирсу рисково, с той стремительной лихостью, при которой даже у бывалых моряков швартовой команды сжималось сердце от неизбежного, казалось бы, столкновения с берегом. Но этого никогда не случалось. Командир вовремя отрабатывал моторами задний ход, погашая инерцию, и корабль замирал как вкопанный таким образом, что между бортом и причальной стенкой едва можно было просунуть плетеный кранец[1]. Матросы тотчас выбрасывали на берег швартовые концы и подавали трап.

Пока механизмы приводили в исходное положение и прибирали палубы, в команде неудержимо разгорались спортивные страсти. Моряки собирались отыграться за свое поражение, которое потерпели месяц назад на волейбольной площадке от матросов берегового поста. Эти спортивные схватки с переменным успехом проходили между ними всякий раз, как только тральщик ошвартовывался у здешнего пирса.

Наезженная колесами грунтовая дорога поднималась в гору, виляя в невысоком сосняке меж огромными валунами. Боцман увел команду вперед, а Семен с Захаром немного поотстали.

Пугачев был в стареньком кителе и стоптанных сапогах, отчего скорее напоминал тертого заводского работягу, чем командира тральщика. В море он не любил носить новых вещей вовсе не потому, что был по натуре скуп или экономен. Просто он привязывался к поношенным вещам, впрочем, как и к месту, где служил, как и к людям, с которыми дружил. Ему всегда было трудно, а то и невозможно менять прежние, устоявшиеся, привычки и симпатии. Похлестывая оголенным ивовым прутиком по придорожным репейникам, Семен шагал бодро и с благодушной улыбочкой, свойственной добрым людям, слушал приятеля.

— Пока мы вдвоем, давай потолкуем, как раньше: правду в глаза и чтобы не обижаться, — говорил Захар, хмурясь. Преодолевая подъем, он, как маятник, покачивался в такт шагам, подаваясь всем корпусом вперед. Тужурка на нем была «с иголочки», сорочка сияла белизной, брюки отглажены.

— Валяй, Захарище, — согласился Пугачев. — Если как раньше, то мог бы и без предисловий: сразу быка за рога, акулу за хвост…

— Ты, Семенище, удивляешься, чем это я недоволен, когда корабль, в общем, хороший и моряки толковые. Верно говорю?

— Ну, допустим.

— Так вот. А мне совсем не по душе, что вы все спокойно живете. И ты знаешь, мне кажется, моряки лепят себя по твоему подобию. Это от тебя по всему экипажу расходятся какие-то усыпляющие флюиды.

Захар с вызовом посмотрел на друга, ожидая, что тот наконец-то рассердится. Но Семен лишь загадочно усмехнулся, как бы не принимая глубоко к сердцу обидные слова.

— Ничего так не хотел бы, как отоспаться, — признался он. — За время ремонта здорово устал. Работы было невпроворот. А если говорить по существу, то наша команда выглядит более спокойной, уверенной в себе, нежели сонной. Спокойствие, как известно, удел сильных — признак больших, еще не раскрытых возможностей. А благодушие, успокоенность я и сам не люблю. На месте мы не стоим. Это уж поверь.

— Хочу верить, — говорил Захар, продолжая мерно покачиваться и как бы подтверждая этим каждое сказанное слово. — Но нельзя же в своем движении уподобляться каравану верблюдов — идти ни быстрее, ни медленнее. Так же и в училище получалось у тебя: учился не хуже и не лучше других. Не ругают, ну и ладно… Только раньше ты отвечал за самого себя, а теперь — за весь экипаж. Есть разница?

— Э, брат, — Пугачев рубанул сплеча прутиком, срезав несколько малиновых головок репейника, — ты не берешь в расчет другие экипажи. У нас в бригаде нет стабильного лидера. Сегодня тралец на первом месте, а потом, как очередные итоги соревнования подведут, он скатывается на третье, а то и на четвертое место. Когда я принял экипаж, он плелся где-то в самом хвосте. Теперь сам знаешь, чего мы с тех пор достигли. Разве это так уж плохо?