Минна фон Вангель - [5]

Голос, раздававшийся на озере, зазвучал вновь, но уже гораздо ближе. Минна поняла, что он доносится с лодки, движение которой передавалось волнам, посеребренным луной. Она различала нежную мелодию, достойную Моцарта. Через четверть часа она уже не помнила о тех упреках, с которыми могла бы обратиться к самой себе, и думала только о счастье видеть Альфреда каждый день. «И разве каждому человеку, — сказала она себе в заключение, — не предначертан путь, по которому он должен идти? Несмотря на счастливое сочетание богатства и высокого происхождения, не мой удел блистать при дворе и на балах. Там я привлекала к себе взоры, мною восхищались, а между тем скука, которую я испытывала в свете, доходила до самой мрачной меланхолии. Все стремились разговаривать со мной, меня же это тяготило. С того времени, как умерли мои родители, единственными мгновениями счастья для меня были те минуты, когда я, не имея рядом с собой докучных соседей, слушала музыку Моцарта. Моя ли вина, что стремление к счастью, столь естественное для человека, побудило меня совершить такой странный поступок? По всей вероятности, этот необычайный шаг обесчестит меня. Ну что ж? Какой-нибудь католический монастырь станет моим убежищем».

На деревенской колокольне по ту сторону озера пробило полночь. Этот торжественный звук заставил Минну вздрогнуть. Луны больше не было, девушка вернулась домой. Опершись на балюстраду галереи, выходящей на озеро и в сад, Минна, скрывавшаяся под именем Аникен, ожидала своих хозяев. Музыка вернула ей мужество. «Мои предки, — говорила она себе, — покидали свой великолепный замок в Кенигсберге и отправлялись в Святую землю. Через несколько лет они возвращались оттуда одни, переодетые, как я, испытав тысячи бедствий. Мужество, воодушевлявшее их, толкает и меня в водоворот тех опасностей, которые в этот ребяческий, ничтожный и пошлый век единственно доступны моему полу. Если я выйду с честью из этого испытания, великодушные сердца будут удивляться моему безумству, но втайне простят меня».

Дни проходили, и вскоре Минна свыклась со своей участью. Ей приходилось много шить; она весело выполняла обязанности, связанные с ее новым положением. Ей часто казалось, что она играет на сцене; она сама смеялась над собой, когда ей случалось сделать жест, не соответствующий ее роли. Однажды после обеда, когда господа отправлялись на прогулку и лакей, открыв дверцу коляски, откинул подножку, Минна непроизвольно сделала движение, чтобы ступить на нее.

— Девушка сошла с ума, — заметила г-жа де Ларсе.

Альфред внимательно посмотрел на Минну; она показалась ему необычайно изящной. Минну ничуть не волновала мысль о долге или боязнь показаться смешной. Соображения человеческого благоразумия она считала недостойными себя. Если у нее возникали сомнения, то только при мысли, что ее госпожа может что-нибудь заподозрить: ведь прошло едва шесть недель с того времени, как она в совершенно другой роли провела с г-жой де Ларсе целый день.

Каждое утро Минна, встав очень рано, часа два проводила за туалетом, чтобы превратить себя в дурнушку. Она обрезала свои прекрасные золотистые волосы, которые, однажды увидев, трудно было забыть, как ей часто говорили в прежнее время; с помощью какого-то химического состава она придала им некрасивый бурый цвет, приближавшийся к темно-русому. Настойка из остролистника, которой она ежедневно смачивала свои нежные руки, делала кожу шершавой. Другое снадобье придавало свежему цвету ее лица неприятный оттенок, свойственный коже белых жителей колоний, в жилах которых есть примесь негритянской крови. Довольная этим превращением, делавшим ее почти некрасивой, Минна старалась не высказывать ни одной незаурядной мысли, чтобы не выдать себя. Поглощенная своим счастьем, она не испытывала потребности разговаривать. Сидя у окна в комнате г-жи де Ларсе и готовя ее вечерние туалеты, она много раз на день слышала голос Альфреда и открывала в нем все новые, восхищавшие ее черты. Решусь ли сказать (а почему бы и нет, раз мы живописуем немецкое сердце?), она переживала мгновения блаженства и экстаза, когда доходила до того, что воображала его существом сверхъестественным. Искреннее, почти восторженное усердие, с каким Минна выполняла свои новые обязанности, возымело, как и можно было ожидать, естественное действие на г-жу де Ларсе, у которой была заурядная душа: она стала обращаться с Минной высокомерно, как с бедной девушкой, которая должна быть счастлива тем, что нашла пристанище.

«Неужели все искреннее и живое считается неуместным у этих людей?» — спрашивала себя Минна. Она дала понять, что хочет снова заслужить расположение г-жи Крамер, и чуть ли не каждый день просила разрешения навестить ее.

Сначала Минна боялась, как бы ее манеры не возбудили подозрений у г-жи де Ларсе; она с удовлетворением убедилась, что г-жа де Ларсе видит в ней только служанку, менее искусную в шитье, чем горничная, оставленная ею в Париже. Труднее было с Дюбуа, камердинером Альфреда. Этот сорокалетний, всегда тщательно одетый парижанин, счел своим долгом приволокнуться за новой горничной. Аникен вызвала его на разговор и к великой своей радости обнаружила, что его единственной страстью были деньги; он хотел скопить небольшой капиталец, чтобы иметь возможность открыть в Париже кафе. Убедившись в этом, она без всякого стеснения стала делать ему подарки, и скоро Дюбуа начал прислуживать ей с такой же почтительностью, как и г-же де Ларсе.