Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни - [2]

носящем название Sur l’eau (На воде).

Современный мир, указывает Адорно, основывается на исключении всего, что объявляется ленивым, непродуктивным, стоящим на месте, а не движущимся вперед, в направлении всё большего господства над реальностью и всё большего развития производительных сил. Современный мир – мир, который по-прежнему с нами, – видит идеал в непрерывной деятельности, в бесконечном саморазвитии и круглосуточной гонке продуктивности, в постоянном труде ради якобы благой, неотчужденной жизни в будущем, которое так никогда и не наступает. Вместо этого человечество погружается всё глубже в негативность поистине планетарного масштаба. «Возможно, – пишет Адорно, утверждая утопию непроизводительности и непродуктивности как единственное избавление от этого мира, – истинное общество пресытится развитием и, имея на то свободу, оставит возможности неиспользованными, вместо того чтобы под безумным принуждением бросаться на штурм чуждых звезд» (курсив мой). Разве не этот штурм мы видим сегодня в космической гонке? И разве не пронизан мир позднего капитализма невротическим страхом перед упущенными или неиспользованными возможностями, страхом, из-за которого человек вновь и вновь попадает под власть императивов этого мира вместо того, чтобы сказать им «нет»? По-детски минимальная свобода от этого страха и блаженство такой свободы – в этом и состоит «малость» «малой этики» Адорно. Этой малости взгляда и мысли, тому, чтобы уметь стать бесполезным и увидеть несвободу мира полезности (пожалуй, одна из самых трудных задач для современного субъекта), и учит книга Адорно. Только с этой утопической точки, или изнутри этого утопического зазора, и может начаться философия, несводимая лишь к оправданию мира как он есть.

Максу

c благодарностью и обещанием

Посвящение

Печальная наука{1}, из запасов которой я кое-что предлагаю своему другу, имеет предметом своего рассмотрения область, с незапамятных времен считавшуюся вотчиной философии, однако, с тех пор как философия обратилась в метод, переставшую представлять интеллектуальный интерес, подвергшуюся сентенциозному произволу и в конце концов обреченную на забвение, – учение о правильной жизни. То, что когда-то философы называли жизнью, превратилось в сферу частного интереса, а затем и вовсе лишь в сферу потребления, которую материальный процесс производства волочит за собой как привесок, лишенный автономии и собственной субстанции. Тот, кто желает познать истину непосредственной жизни, должен исследовать отчужденную форму этой жизни, изучить объективные силы, определяющие индивидуальное существование вплоть до самых потаенных его уголков. Если непосредственно ведешь речь о непосредственном, твоя манера мало чем будет отличаться от манеры романистов, обвешивающих своих героев-марионеток имитациями былых страстей, точно дешевыми побрякушками, и заставляющих персонажей, которые суть не что иное, как элементы общей машинерии, действовать так, словно они в принципе способны действовать как субъекты и словно от их действий что-то зависит. Взгляд на жизнь стал частью идеологии, которая уверяет нас, что жизни больше не существует.

Однако такое соотношение жизни и производства, при котором первое (жизнь) реальным образом низводится до эфемерного проявления последнего (производства), представляется нам совершенно нелепым. Меняются местами цель и средство. Из жизни пока еще не полностью вытравлена смутная догадка о том, что произошло некое бессмысленное quid pro quo[2]. Редуцированная и приниженная сущность жизни упорно сопротивляется колдовскому превращению ее в один лишь фасад. Само изменение производственных отношений во многом зависит от того, что происходит в «сфере потребления», этой отраженной форме производства и искаженной картине истинной жизни: в сознании и подсознании индивидов. Лишь опираясь на то, что противоположно производству – как то, что всё же не целиком ухвачено существующим порядком, – люди могут установить порядок, обладающий бóльшим человеческим достоинством. Если когда-нибудь видимость жизни, отстаиваемая самой сферой потребления по столь дурным причинам, будет полностью стерта, восторжествует чудовищность абсолютного производства.

И всё же в опирающихся на категорию субъекта рассуждениях о том, как жизнь стала видимостью, остается много ложного. Поскольку в современной фазе исторического движения его всеподавляющая объективность состоит единственно в ликвидации субъекта – притом что никакого нового субъекта из этого движения пока не возникло, – индивидуальный опыт вынужден опираться на субъекта прежнего, которому история вынесла приговор и который еще существует для себя, но уже не в себе{2}. Ему кажется, что он всё так же уверен в своей автономии, однако ничтожность (Nichtigkeit), которую продемонстрировали субъектам концентрационные лагеря, охватывает уже саму форму субъективности. Субъективному рассмотрению, пусть оно даже критически заострено против самого себя, присуще нечто сентиментальное и анахроничное: некое сетование на общий ход вещей, от которого следовало бы отказаться не ради его собственного блага, а потому, что жалующемуся субъекту угрожает опасность застыть в его так-бытии и тем самым всё-таки исполнить закон общего хода вещей. Верность собственному уровню сознания и опыта постоянно подвержена искушению обернуться неверностью, так как в ней умалчивается того рода узрение, которое выходит за пределы индивида и дает определение самой его сущности.