Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни - [17]

Беззвучный шум, знакомый нам с давних пор по снам, доносится до бодрствующего из кричащих заголовков газет.

Мифическая весть Иову[22] вернулась с появлением радио. Тот, кто авторитетно сообщает нечто важное, предвещает беду. Английское слово solemn означает одновременно «праздничный» и «грозный». Власть общества, стоящего за говорящим, сама собой обращается против тех, к кому обращаются.

Недавнее прошлое всегда представляется таким, будто его уничтожила катастрофа.

Выражение исторического в вещах есть не что иное, как выражение испытанных мук.

У Гегеля самосознание было «истиной достоверности себя самого», или, по выражению из Феноменологии, «родным ему царством истины»{52}. Даже когда они уже этого не понимали, самосознанием буржуа была по крайней мере гордость за то, что они обладают состоянием. Ныне self-conscious означает всего лишь рефлексию над «Я» в его скованности, в осознании бессилия: знание, что ты есть ничто.

Бесстыдство многих людей состоит уже в том, что они говорят «я».

Сучок в твоем глазу – лучшее увеличительное стекло.

Даже самый убогий способен найти слабые стороны у выдающегося человека, и даже самый глупый – отыскать ошибку в мыслях умнейшего.

Первый и единственный принцип сексуальной этики: обвиняющий всегда неправ.

Целое есть неистинное{53}.

30. Pro domo nostra[23]{54}. Когда во время прошлой войны – которая, как и всякая война, кажется по сравнению с последующей миром – симфоническим оркестрам многих стран заткнули их бахвалистые глотки, Стравинский написал свою Историю солдата для скромного, шокирующе скудного по составу камерного оркестра. Она стала лучшей его партитурой, единственным значимым сюрреалистическим манифестом, под конвульсивно-визионерским воздействием которого в музыке проявилась некая доля отрицательной истины. Предпосылкой к созданию этого произведения была бедность: оно именно потому столь радикально демонтировало официальную культуру, поскольку вместе с доступом к ее материальным благам ему был закрыт доступ и к ее враждебной всякой культуре помпезности. В этом обстоятельстве содержится подсказка для производства духовных благ после нынешней войны, прокатившейся по Европе волной столь мощных разрушений, сравниться с которыми зияния в музыке Стравинского не могли даже помыслить. Прогресс и варварство, образующие сегодня массовую культуру, переплелись настолько, что восстановить неварварское состояние можно исключительно посредством варварской аскезы, направленной против этой культуры и против прогресса в выразительных средствах. Никакое произведение искусства, никакая мысль не имеет шансов выжить, не отрекшись от ложного изобилия и первоклассного производства, от цветного кино и телевидения, от иллюстрированных журналов для богачей и от Тосканини{55}. Более старые медиа, не рассчитанные на массовое производство, сегодня обретают новую актуальность – актуальность еще не охваченного им и позволяющего импровизировать. Лишь им одним удалось бы избежать столкновения с единым фронтом трестов и техники. В мире, где книги давно перестали выглядеть как книги, ими являются лишь те, что перестали быть таковыми. Если бы у истоков буржуазной эры стояло открытие печатного станка, то вскоре пришлось бы отказаться от него в пользу ротатора – единственного подходящего, неброского средства распространения.

31. Кот в мешке. Даже самая достойная манера поведения социализма – солидарность – и та поражена болезнью. Солидарность когда-то претендовала на то, чтобы претворить в действительность речи о братстве, извлечь их из всеобщности, где они были идеологией, и сделать прерогативой партикулярного, партии, которая одна должна была представлять всеобщность в пронизанном антагонизмами мире. Солидарными были группы людей, которые вместе рисковали жизнью и для которых собственная жизнь перед лицом достижимой возможности не была столь важна, так что они – без абстрактной одержимости идеей, но и не питая индивидуальных надежд – готовы были жертвовать собой во имя друг друга. Предпосылками подобного отказа от самосохранения были познание и свободная решимость: если таковые отсутствуют, то вновь незамедлительно устанавливается слепой партикулярный интерес. Между тем солидарность обернулась верой в то, что у партии тысяча глаз, опорой на батальоны рабочих, которые якобы должны – даром что их рабочий костюм давно уже обратился в униформу – обладать большей силой, чем остальные, и покорным следованием потоку мировой истории. За то, что таким образом можно временно выиграть в плане безопасности, приходится платить постоянным страхом, помалкиванием, увиливанием и чревовещательством: вместо того, чтобы разведать слабости противника, усилия расходуются на предвосхищение душевных движений собственных вождей, перед которыми в глубине души трясутся больше, чем перед давним врагом, предчувствуя, что в конце концов вожди той и другой стороны договорятся друг с другом, стоя на спинах тех, кого они подчинили. Отражение этого можно наблюдать в отношениях между индивидами. Согласно нынешним стереотипам распределения людей по группам, тот, кого относят к прогрессивным, – даже если он не дал той воображаемой расписки, которая как бы объединяет правоверных, распознающих друг друга, словно по особому паролю, по неуловимым особенностям жестов и речи, по некоей грубовато-послушной резиньяции, – тот вновь и вновь сталкивается с одним и тем же. Правоверные – или же иные, чересчур похожие на них, типажи – идут ему навстречу и ожидают от него в ответ солидарности. Они явно и неявно апеллируют к прогрессивному взаимопониманию. Однако в тот момент, когда он надеется получить от них пусть самые малые доказательства такой же солидарности – или всего лишь сочувствия по отношению к причитающейся и ему доле в социальном продукте страдания, – они дают ему от ворот поворот; вот и всё, что осталось от материализма и атеизма в эпоху реставрации поповства. Организованные массы желают, чтобы добропорядочный интеллектуал за них заступался, однако стоит им заподозрить, что придется заступаться за себя самим, как этот интеллектуал сразу же оборачивается в их глазах капиталистом, а та самая добропорядочность, на которую они рассчитывали, предстает смехотворной сентиментальностью и глупостью. Солидарность воплощена в двух крайностях: в отчаянной преданности тех, для кого нет пути назад, и, по сути, в шантажировании тех, кто не хотел бы иметь ничего общего с палачами, но при этом – и отдавать себя на произвол банды.