Миниатюры - [2]

— И я прекрасно понял. Я — единственный в городе налоговый консультант по мимимизации налогов.

— Мимимизация — это как?

— Самое главное — это неподсудно. Все, что я делаю, абсолютно законно. Ни один налоговый орган не возражает против моих консультаций.

— Так что вы делаете?

— Мимимизирую. Все остается, как есть, но налоги просто перестают вас тревожить. Они становятся такими милыми, такими, знаете ли, ми-ми-ми…

Парижане

Ну, что — исполнили мечту. Подкопили деньжат, справили паспорта, получили визу и рванули в Париж. Ранней весной — в Париж. Долетели, устроились, а потом пошли гулять. Вот он — город мечты. Тот самый, который увидеть, и… Хотя, нет, умирать мы не собирались. Ноги сбили, таскаясь по улицам-переулкам. Красота же! Уже под вечер купили в магазинчике бутылку шампанского, сыра нарезку. Вышли к набережной Сены, нашли ступеньки. Бутылку, как тут положено, в пакетик непрозрачный вставили. Достали стаканы пластиковые. Разлили, чокнулись, сказали привычное «дзынь». За спиной набережная. Впереди Сена. Вон там справа — Эйфелева башня. Шампанское французское. Сыр тутошний. Ну, просто праздник. И тут за спиной:

— Вот, мама, смотри. Вот это — парижские клошары. Вот так они и живут от бутылки до бутылки. Но при этом, мама, обрати внимание — они почти ничем не отличаются от наших бомжей. Кроме того, что чистые. И бутылка у них в пакете. Все же Париж, культура…

Нам здесь жить

С самого утра он работал. Выходил на дорогу, присаживался на обочину. Ветку, подобранную по дороге, ветром сбитую, очищал от коры острым блестящим ножиком. Медленно и аккуратно очищал от коры. Потом строгал неторопливо, сея под ноги мелкую стружку. Иногда трогал лезвие ножика, качал недовольно головой, вынимал специальный точильный камушек и правил на нем. Подъезжали подводы. Крестьяне всегда ходили караваном, собравшись человек по двадцать на всякий случай. Старший подбегал, совал в раскрытый мешок денежку. Переминался, заглядывая в глаза:

— Ну, так мы поедем? Этот, отложив веточку и ножик, заглядывал в мешок, потом щурился на стоящие подводы, груженные товаром, кивал степенно:

— Езжайте, что ли… Потихоньку. Мужики радостно гомонили — «дозволено». Проезжая, снимали шапки, кивали-кланялись с уважением. А он опять — веточку, ножичек. И так каждый день. Ну, кроме дождей и зимних непогод. Жил в деревне неподалеку. И все его уважали по жизни. Говорил мало, но солидно и окончательно. И если уж сказал чего, то так и было всегда. А иначе — как? Кто ж против пойдет? Своя голова — она всегда на плечах должна быть. А то этот-то — и ножик у него, и веточка, да и мало ли кто в лесу. Уже потом, когда скончался он по старости, когда дом его сожгли на радостях, когда следствие по всему этому делу было, спрашивал городской:

— А чего же вы все боялись-то?

— Так разбойников, ясно дело!

— И что, сильно разбойничали? Пострадавшие есть?

— Да какие пострадавшие, что вы, ваше степенство! Мы же люди умные — платили, сколько надо. Вот нас и не трогали. Городские собирались во дворе, что-то рассказывали друг другу и громко невежливо смеялись. Но им-то — что. Приехали, посидели, да уехали. А мужикам тут жить.

Восприятие информации

Информацию можно воспринимать, грубо говоря, по-мужски и по-женски. Это чисто условное название, никакого отношения к гендерной принадлежности не имеющее. Первые воспринимают, что именно сказано. Вдумываются в смысл слов и предложений. Рассматривают доказательства и собирают ошибки.

Вторые больше на эмоциональном уровне. Им главнее, не что произнесено или написано, а как это сделано. И еще — кем. То есть, сообщаешь новость, и один вдумчиво ее переваривает, а другой первым делом спрашивает, а кто это сказал, откуда известно. При этом именно второй вариант бывает в жизни предпочтительнее. Например, идешь ты темной ночью по пустому переулку к дому, а из густой тени раздается:

— Братан, закурить не найдется? И первый тип восприятия информации заставляяет остановиться и начать общаться с «братанами». А второй оценивает темноту, тень, голос — и выдает тут же итог: бить будут. Надо бежать.

Гарри

Мама держала его за руку и умирала. Ну, а что тут притворяться и говорить что-то еще? Сожаления, разные слова… Умирала просто от старости. Восемьдесят лет, да по местному климату, да с воздухом местным — это она, выходит, просто долгожитель.

— Сынок, — распахнулись широко, как будто вдруг вспомнила что-то, ее глаза. — Я должна тебе сказать…

— Тише, мама, тише, не напрягайся! Я слышу, слышу. Он вытер глаза, чтобы она не заметила ничего, с напряженной улыбкой наклонился ухом к еле шепчущим губам.

— Сынок. Ты уж прости нас с отцом. Прощаешь?

— Да за что же, мама? Все у нас было хорошо! Вот, на пенсию в будущем году выйду. Отработал свое тоже, как и вы с отцом. И детство у меня было хорошее. И вообще — за что? Вы же мои родители!

— Нет, сынок. Мы не твои родители. Мы твои воспитатели. А твои родители погибли давно, очень давно. Отец, когда умирал, никого уже не узнавал. Звал сына, но и его не узнавал, ругался, буянил, требовал настоящего, а не поддельного. А мама была в памяти все время, рассказывала про детство. Спрашивала о жизни, узнавала, улыбалась. И вот, выходит, у нее тоже началось…