Миндаль - [41]

— Вот что фермер Тухами сделал с Мабрукой, когда она посмела поцеловать меня в щеку на людях, на похоронах бабушки.

Он хотел, чтобы я взяла в рот пылающие угольки.

— Я мужчина не хуже, чем Тухами-издольщик! Тухами знал, как обращаться с женой. Он умел ее дрессировать. Открой рот!

Я повиновалась без колебаний. Я обожгла подбородок и кончик языка. Я до сих пор слегка шепелявлю, это расслышит лишь внимательное ухо, но ведь никто не слушает…

Он облегчил мою боль, не развязав меня, — перевернул грудями вверх, потом донес до постели на руках, как новобрачную, и уложил. Я не застонала. Я не протестовала. Я не могла говорить.

Тогда заговорил он. Он плакал часами. Он бился головой об пол, потом об стены.

— Ты хочешь от меня уйти. Теперь я знаю, ты действительно хочешь этого. Почему? Ну конечно, я сумасшедший. Конечно, я не стою и ломаного гроша, но я люблю тебя, Бадра. Мать бросила меня, когда отец попал в аварию во Франции, на дороге, идущей вдоль берега моря. И ты хочешь сделать то же самое. За что ты мстишь, за кого? Почему ты никогда не просишь меня жениться на тебе? Почему ты ни разу от меня не забеременела? Почему я никогда не заставлял тебя сделать аборт? У всех мужчин есть женщины. У меня — только влагалище, которое поглощает меня и никогда не говорит: «Возьми меня! Пусть я буду только твоей! Защити меня от чужих членов, от жестокости мира». Да, я говорю «я люблю тебя», но по-египетски, с медом и тамбурином. Я ненавижу Египет, мне начихать на Египет! Полюби меня так, как ты любишь свой Вади Харрат, шлюха, и я женюсь на тебе тотчас же!

Сказать ему, что он и был моим Вади Харратом и всем Имчуком — он один? Сказать ему, что он для меня все мужчины и женщины одновременно? Сказать, что я никогда не была в Египте, что я не арабка, как он считает, а берберка до слез? Сказать ему, что я не знаю, как любить его так, как он хочет, чтобы его любили, и что он не любит меня так, как я хочу, чтобы любили меня?

Да, мы занялись любовью, несмотря на мою менструацию. Да, я сосала его краем губ, ведь язык мой был обожжен. Да, я достигла оргазма. Да, я слизала его сперму мелкими осторожными движениями. Но нет. Он не развязал меня. Он просто сунул мне между грудей, покрытых засосами и укусами, акт о покупке квартиры еще до рассвета. Квартира была записана на мое имя с первого же дня.

* * *

На улице витрины дрожали от моего отражения. Мужчины шли за мной, иногда грубые, часто опьяневшие от вина и солнца. Ну вот, говорила я себе, они бегут за своей смертью, просят, чтобы у них откусили голову одним укусом. Одним-единственным. Танжер пах уже не серой, а свежей кровью.

Я познала мужчин после разрыва с Дриссом. Познать — не значит любить, а любить стало для меня невозможно.

Недоступно. Я не сразу поняла это. Встреча за встречей любовь причиняла мне боль, как ампутированная рука. С ампутированным сердцем я все же чувствовала, как мои ладони потеют, как что-то жужжит во мне, подобно пчеле, едва только встреча представляется мне важной, лицо — исполненным чувства, зубы совершенно белыми, а мужчина — трепещущим и ласкающим.

Потом очевидность делалась все более очевидной: убегать и томиться меня заставляло одно желание. Желание играть, убивать, умирать, предавать, плевать и проклинать. И трахаться. Трахаться — как выпивать стакан воды или хохотать при виде землетрясения или цунами. Трахаться, царственно насмехаясь над всем миром. Мира нет. Тела не существует. Это всего лишь болезненная метафора. Обман. Непревзойденно скучная, смертельно повторяющаяся игра.

Те тела, которые я преодолевала, как крепостные стены, по два, по три, по нескольку раз, в пустоте и бесконечности, ничего не могли сделать для меня, ведь я не могла выбрать одно из них. Я поняла, что любовь — это субстанция не из этого мира и что мужчины навсегда оставят мою душу зияюще пустой, так и не поняв, что мое влагалище служит ее преамбулой и что в нее нельзя войти, как в бордель.

Я развлекалась, как хотела, свободная и принадлежащая только себе. Те, кто считали себя господами моего тела, были лишь его инструментами, игрушками на один вечер, относительно крепкими спиртными напитками, лишь помогавшими скоротать ночь и обмануть докучную мигрень.

Четырнадцать лет я была дыркой. Дыркой, которая откликается, когда ее трогают. Не важно, продиктованы эти прикосновения любовью, желанием, кокаином или болезнью Паркинсона. Главное, что моя голова оставалась ни при чем, в другом мире, что она прокручивала давно умершие стихотворения, развлекала себя пошлыми анекдотами или подсчитывала бюджет на месяц. Бедная моя голова непременно должна была оставаться твердой, закрытой и целомудренной, пока тело-партнер, тело-наемник, тело-чужак вернется, переступит порог и снова погрузится в холодный пепел ночи.

Я кочевала из роскошных квартир в комнатушки при лавках разбогатевших торговцев, из глубоких уютных альковов в сомнительные закутки. Всякий раз, когда я входила к одному из любовников, на меня нападало удушье от закрытых дверей и заклеенных окон. Но я не могла распахнуть их настежь — ведь я боялась соседей, случайных прохожих, блюстителей нравственности, а еще больше — неожиданного прибытия уроженца моей деревни. У меня развилось необычайное чутье на потайные выходы, позволявшие быстро нырнуть в хитросплетение переулков, которые вели меня через медину маршрутом, столь же запутанным, как и мои приключения…