Меня зовут Зобида. Это не имя, шепчет Али, покусывая мои груди, это прелюдия любви! Зобида, оно пахнет хорошим маслом и теплой спермой. Оно тает, как сахар на губах. Чего стоят одни его слоги. Назови себя по буквам, моя дорогая! ЗО-БИ-ДА! В твоем имени есть, чем привести в ад любого правоверного: пенис, половой акт, чрево — на языке неверующих, а на хорошем арабском — zad, хранилище хороших вещей, bida', восхитительное святотатство, zid, продолжай дальше! Пусть Бог простит тех, кто так тебя назвал!
Я забавляюсь, когда Али говорит. А он говорит так же, как занимается любовью, картинно и со сдерживаемым смехом. Он не знает, что комбинации можно составлять не только из моего имени. Из моей жизни тоже. И я мечтаю описать мою жизнь. По крайней мере, то, что я из нее сделала в Зебибе. Увы! Я только Зобида! Искушенная в сексе, ничего не знающая о духе. Певица желания, которая хотела бы повелевать словами!
Вот почему я решила взять себе образованного любовника, после стольких невежественных пенисов. Его, учителя Али, с лукавым взглядом и чувствительными ягодицами, характером твердым, как отвертка, щегольством и стойкостью! Два раза в неделю он входит между моими бедрами, так, чтобы никто не догадался, и в головы его глупых учеников не пришло, что если днем его речь льется свободно, то только потому, что ночью его рот утолил жажду из моего источника.
В этот раз, оседлав его, я обронила:
— Это из-за меня пришло зло. Я принесла хаос в селенье, да простит меня Бог!
— Ты бредишь, моя кошечка, — только и произнес он, тесно сжимая руками мои бедра.
— Слишком поздно, зло уже в плоде.
— Говорят, что «червь» уже в плоде.
— Если ты хочешь…
— Что ты, собственно, сделала? — неохотно
пробормотал он, не отвлекаясь.
— То, что развращает девственниц.
— Какая ты дрянь, однако! Ты заслуживаешь, чтобы я тебя проткнул!
Али обнял мою талию, чтобы лучше приподнять, а затем снова взять меня, его раскаленный меч вошел в мои ножны, мое влагалище жадно втягивало его и неохотно отпускало, его дубина поднималась как можно выше, прежде чем войти во всю длину моего гостеприимного пристанища. Мне казалось, что я двигаюсь между небом и землей, жизнь выходила и входила в меня, моя душа рвалась выскользнуть через мое отверстие.
Я еще не хотела кончать, и мне нужно было продолжать разговор:
— Я тебе сейчас расскажу.
— Не сейчас!
— Потом, но я тебе расскажу!
— Ладно.
— С двумя условиями. Во-первых, ты ничего не выдашь, иначе жители Зебиба побьют меня камнями, как собаку.
— А второе?
— Ты запишешь то, что я говорю.
— У меня есть другие дела вместо того, чтобы записывать твои признания…
— Спать со мной, я знаю.
— Это приятнее.
— Точно.
Я поднялась.
— Нет, вернись! Возьми меня еще раз!
Он надавил на мои плечи, вводя свой кол в мои недра.
— Почему ты хочешь записать свою историю? Ты стала ученой, ни одного дня ни проведя в школе?
— Когда их записывают, воспоминания обретают вторую жизнь.
— Бабский бред.
— И еще я рассчитываю, что ты запишешь все, как писатель.
— То есть?
— Аккуратно и не тем языком, что вульгарные бездельники. Так, чтобы я поняла и порадовалась.
— Теперь ты хочешь получать наслаждение еще и от духа?
— Ты стал учителем не просто так!
— Какое вознаграждение я получу?
— Мое влагалище в конце каждой главы.
— Ты не боишься, что я раскрою твою историю?
— Нет, я держу тебя за член. Ты не посмеешь нарушить закон Аллаха и публично признаться, что спал с женщиной без благословения имама. Ты мой наставник, больше, чем кто-либо до тебя, и ты знаешь божественную силу слов.
Я почувствовала, что его член обмякает, и услышала, как он вдруг произнес ту же самую фразу, что повторял мой покойный муж:«Нет другой такой причины для раздора мужчин, как женщины».
— Ах да! Вот и он тоже!
Он рассмеялся. И я рассказала.
Каждый раз, когда Садек бил меня, его слюна брызгала, как сильный дождь, текла густо и обильно, вытекала, как грязная вода из водостока, бежала к складкам, надувалась бугорками, пропитывала его бороду, одновременно с его словами, всегда одними и теми же, которые я выучила наизусть. Слова, которые били по моей голове так же сильно, как и удары. Он выплевывал их в том же ритме, что и бил плетью, твердо держа ее в правой руке, никогда в левой, это был харам (недозволенное): «Пророк сказал: я не оставлю после себя большей причины для раздора мужчин, чем женщины, и он прав!» Это была одна и та же фраза, одна и навсегда. И ты прав, если думаешь, что она была предвестием войны для меня, хоть я никогда не читала ни Пророка, ни Коран. С первым слогом — и с первой слюной — я была готова. Клянусь Пророком, ты этого не избежишь — он мог в этом поклясться. Я защищала только лицо и голову, открывая остальное — грудь, спину, руки, ягодицы — ненависти и презрению. Но я пыталась понять. Заставляла работать рассудок, пока кровоточила моя кожа. Я была необразованной затворницей, но в моей маленькой голове пыталась докопаться до причин, которые стоили мне этих плетей и слов.
