Миндаль - [37]

— Что сама?

— Ты не отказывалась, когда Салуа залезла языком в твой раскрытый миндаль в прошлый раз.

— Это потому что вы, господин, предпочли залезть в чужой миндаль, а не в мой.

Он засмеялся, крепко поцеловал меня в губы:

— Ты делаешь успехи! Ты начинаешь говорить так же, как и. Обожаю твою стыдливую непристойность. Еще немного — и можешь вызывать геморрой у блюстителей нравственности. В идеале ты должна бы написать как можно больше этих очаровательных сальностей и оклеить ими стены. Но не бойся: я безумно люблю твою миндалинку, мой член увлажняется, и если тебе захочется любиться со старой меркантильной лесбиянкой, я никоим образом не вменю тебе это в вину.

— Это мне неинтересно.

— Перестань, малышка, прекрати! Терпеть не могу, когда мне врут, ты же знаешь. Разве я обманываю, когда говорю, что у Хамида несравненная задница? До того скользко, можно спутать с женщиной! Даже с твоим угольком!

— Мне следовало бы понять, что ты полный гомик, когда Салуа засунула тебе язык в задницу.

— Э нет, я не пидор, хотя и считаю, что каждый имеет право распоряжаться собственной задницей по своему усмотрению! А если Салуа и сделала это, так только потому, что у мужчин при эякуляции открываются задние ворота. Всему-то тебя надо учить, моя голубка. Эта негодница лапала слишком много задниц, чтобы не знать столь элементарного правила удовольствия. А ты боишься. Ты ни на что не осмеливаешься.

— Тебе не стыдно? Не стыдно, когда тебя трахают в задницу?

— Я сам люблю трахать. Я люблю вагины, нежные, как омлет. Я люблю свой член сейчас, когда он готов взорваться перед тобой. Что же до нравственности, то знай, я в жизни не тронул ни ребенка, ни девственницы. А что до Хамида, он не трахает меня в задницу. Он только дает мне попробовать рай на вкус.

— Что скажет Танжер о своем блестящем враче?

Дрисс расхохотался и широко раскинул бедра, лаская кончик члена, готовый к извержению.

— Дурочка… невинная глупышка… Танжеру на это наплевать! Только бы внешние приличия были соблюдены! Не заставляй меня оглашать список женатых мужчин, которых ты встречаешь в модных гостиных и которые в каждый послеобеденный час подставляют задницу какому-нибудь миловидному хбиби[48] в своих буржуазных альковах под звуки андалузской гитары или «Роллинг Стоунз». Да пусть они подавятся! Грязные вырожденцы, все сплетничают и все никак не издохнут. Не говоря уже о замужних и имеющих внуков женщинах, которые обожают, чтобы их сосали пунцовые аристократические губки! И кстати, там у вас, в деревне, чуть не сказал в глуши, вы тоже это делаете! Впрочем, без радости и без тонкости.

Ну вот, теперь Имчук оказался в глуши! — Но вернемся к нашим баранам: Хамид женат и верен жене. Он преподает историю Средневековья и знает все о Пипине Коротком и Берте Большеногой. Но, самое главное, задница у него, как у королевы. Даже жена запускает зубки ему в ягодицу, когда Хамид принимает ванну, а она трет ему спину хорошей мочалкой. Я познакомился с ним в Фесе, на вилле, полной акаций, с великолепным фонтаном посреди двора. Был сороковой день после кончины моего любимого кузена Аббаса, и я издевался над Азраэлем, шокируя сыновей усопшего, а еще больше — его друзей, которые со скучной миной шуршали шелковыми джеллабами, отмытые, как биде, надушенные мускусом, полные ложного благочестия и исторгающие подходящие к случаю фразы, которые я терпеть не могу. Я отказался попробовать ритуальный кускус, а также таджин и пирожные, знаменующие правильное окончание траура. Лица женщин были похожи под перманентными кудряшками. Ни одной юной девушки окрест. Они заперлись в кухне и спальнях на втором этаже, куря наедине сладкий табак и скромно лаская друг другу соски. Вскоре моя фляга с виски опустела. Я пошел отлить и увидел Хамида. Он так и затрясся, когда встретил меня, выходящего из туалета, пахнущего свежей мочой, в настроении почти отвратительном, настолько я ненавидел неуклюжие ритуалы, театральность и фассийские песнопения. Моя мать притворялась спящей, она сидела с прямой спиной, полная тайного вероломства среди балдия[49] в большой центральной комнате с охристо-желты ми стенными панно, тяжелыми занавесками и зеркалами, прикрытыми белым холстом.

Он взял меня за руку и прижал ладонь к своему бугорку: — Одно из двух. Либо ты меня, либо я тебя, — сказал он. Я рассмеялся.

— Это все водка, — ответил я ему. — Я видел, как ты пил с Фаридом наверху.

— Ты же не хочешь, чтобы я спустил штаны прямо здесь, на званом вечере, среди попорченных временем буржуа, почти разорившихся и уже мумифицированных. Только потрогай и увидишь, что у меня не от водки стоит.

Я раньше никогда не трогал мужчину. Я провел ладонью по бугру на его штанах. Чтобы доказать ему, что мне не слабо. Для смеха. Его гульфик был расстегнут, его жена болтала в гостиной с престарелой теткой Зубидой. Кажется, они состояли в дальнем родстве. Мы, двое мужчин, были одни в арабском дворике, а звезды горели ярко и так близко, что, казалось, до них можно дотянуться рукой.

Дрисс рассказывал и курил, твердый, самоуверенный член его вызывающе торчал. Ясно было, что стоял он не на меня.