Миндаль - [12]

Тетушка Сельма следила за моими метаморфозами краешком глаза, доброжелательно, но с твердой решимостью не дать мне поскользнуться и упасть. Позднее я поняла, что она привлекла Садека для моего же блага, дабы занять мой ум и выиграть несколько месяцев, пока вулкан не проснется. Ведь она знала, что рано или поздно начнется извержение, и подготовилась к этому. Точно так же она знала, что в Имчуке есть спящий вулкан, припасенный, как утверждал бы Слиман, для великого карнавала.

Вы думаете, я удивилась, когда тетя приняла у себя Латифу, соседскую сироту на четвертом месяце беременности? Движимая женской солидарностью, она укрыла бедняжку от любопытных взглядов доносчиц и сплетниц, предоставив ей приют до самых родов. Я до сих пор помню эту маленькую черноволосую девушку, тихо разделившую нашу жизнь — жизнь, такую свободную в доме и такую сдержанную на людях, — девушку, чей смех мог столь же неожиданно смениться слезами. Она помогала нам по хозяйству, а после обеда вышивала километры шелковых и льняных тканей, с благодарностью получая деньги, вырученные от продажи, из дружеских рук моей Сельмы.

Она разрешилась от бремени поздним декабрьским вечером, ей помогала местная акушерка, которую поспешили позвать, когда начались схватки. Ребеночка встретили возгласами радости, совсем негромкими, наверное, их услышали только холодные плиты двора и впавшее в спячку лимонное дерево. Мальчика помыли и смазали благовонным маслом; три ночи подряд он проспал на материнской груди, а потом родственники из Рифа, муж и жена, у которых не было детей, усыновили его; теперь он один из крупнейших банкиров города.

Танжер ничего не узнал об этом, и Латифе удалось выйти замуж за скромного официанта. Тетушка Сельма подучила ее, как сделать так, чтобы В первую брачную ночь простыня была залита кровью, и без устали восхваляла Аллаха, создавшего мужчин слепыми, чтобы женщины могли вынести их жестокости.

Мой брат Али

Суад не так повезло, как Латифе. А мой брат Али — просто мул в штанах. Избалованный, испорченный, он нигде не учился и все время расхаживал с гордым видом под окнами именитых граждан деревни, в надежде, что его заметит богатая дурочка, чью голову вскружит набриолиненная шевелюра и грудные мышцы, словно высеченные из гранича.

Суад, дочь директора школы, попалась и ловушку и очертя голову уступила ему на ежегодном празднике Сиди Брахим. Семья узнала об этом лишь год спустя. Я еще училась в колледже, а Хмед только собирался просить моей руки.

Однажды под вечер Али заговорил с матерью, сидящей за ткацким станком. Она подскочила, словно ее ужалила змея. Побледнев, мать начала без устали царапать себе щеки, от висков до подбородка. Она долго и тихо плакала. Ее слезы были, как мелкий дождь над местом катастрофы.

Через месяц в наш дом вошла дочь директора. Она была ровесницей моего брата — шестнадцать лет. Она была беременна. Пришлось проглотить кровавый нож скандала и поженить их как можно скорее.

Все делалось наспех; все было похоже на шумное, беспорядочное бегство. В сумерках кто-то бросил вещи девчонки перед нашей дверью и сразу исчез. Суад влилась в наш клан с приданым, состоящим из трех простыней, двух наволочек и половины коробки посуды. Мать навсегда невзлюбила ее за это. «Они мне ее навязали, и этого я ей не прощу», — повторяла она дочерям и соседкам, забывая, что «их» звали Али и это был ее родной сын, а Суад — всего лишь девочка-подросток.

Суад поняла глубину своего несчастья после первой же ночи, проведенной под нашей крышей. Она перестала улыбаться, потом разговаривать. В молчании она помогала матери по хозяйству, готовила еду для всех домашних. По ее белым рукам и нелепо согнувшейся спине было видно, что она привыкла не самой быть в услужении, а чтобы служили ей. Встречаясь во дворе, они с Али словно не видели друг друга, не обменивались ни словом. Она накрывала ему, клала салфетку и ставила графин с водой на низкий столик, а потом уходила во двор или в кухню. Спала она в чулане — прокаженная, встречаемая плевками, окруженная всеобщей ненавистью.

Живот ее округлялся, и девчонка подолгу смотрела на свой пупок с глупым видом. Она родила мальчика, Махмуда, у нее начались лихорадка и кровотечение, и через сорок дней она умерла.

Али никогда не осмеливался брать своего сына на руки и уж чем более целовать его. Несмотря на должным образом составленный акт о законном браке, его сын считался бастардом, рожденным без благословения племени.

Когда прошел срок траура, мать велела Али жениться на одной из двоюродных сестер:

— Только женщина твоей крови сможет смыть твой стыд и покрыть твои прежние грехи, — заявила она едко и непреклонно, явно довольная тем, что избавилась от непрошеной гостьи в своем доме. Нет, на Али она была не в обиде.

Али послушался, влюбленный в свою родительницу и готовый выполнять малейшие ее желания, от самых великодушных до самых гнусных. Потом он стал внешне походить на отца — такой же молчаливый и незаметный, смиренный и всем довольный. Он стал работать в семейной мастерской, помогал старшему брату вести семейное дело, носил шерстяную феску и серый камис. У него выросла борода и усохли мышцы. Он вновь обратился в пыль.