Милый плут - [17]

— Хорошо, доктор.

— Альберт Карлович, — он хотел сказать, зовите меня просто Альберт, но поскольку в здешнем обществе это не принято, сказал как сказал. А жаль. Впрочем, они вполне могут стать друзьями. Даже близкими. И очень бы хотелось, чтобы весьма близкими …

— У вас есть дома валериановое масло?

— Есть, кажется.

— Вам его придется принимать каждый день.

— Хорошо, Альберт Карлович.

— Принимать его должно следующим образом: надобно накапать его шесть капель на кусочек сахару, и сей кусочек медленно иссосать.

— Иссосать?

— Именно. Как леденец или конфекту. Операцию эту следует проделывать три раза в день: поутру натощак, после обеда в шестом часу и за час до ужина.

— Поутру натощак, после обеда и за час до ужина, — повторила Серафима.

— После обеда в шестом часу, — поправил ее Факс.

— Да, поняла.

— Это будет успокаивать вас и снимать боли. А вот для лечения мигрени я вам прописал бы Альтонские капли.

— Альтонские капли? — Она немного приподнялась на подушках, и сползший с нее край одеяла обнажил плечи и грудь, едва прикрытые полупрозрачной кисеей пеньюара.

— Да, — сглотнул он, тщетно пытаясь отвести взгляд от двух округлостей с темнеющими под кисеей сосками. Они словно призывали его трогать их, целовать, иссосать, как конфекты… — Альтонские капли — неоценимое, благонадежнейшее средство…

— И еще у меня какое-то стеснение в груди, Альберт Карлович, — произнесла она таким голосом, от которого у самого Факса словно оборвалось что-то внутри, стало горячо внизу живота и шевельнулась, проснувшись и наливаясь, его плоть.

— Я сей час вас прослушаю, — ответил он с появившейся вдруг хрипотцой и потянулся к саквояжу, боясь привстать, дабы не обнаружить свое восставшее естество.

Факс достал стетоскоп и присел на краешек кровати. Серафима чуть подвинулась, давая ему место, словно призывала прилечь с ней. Ему вдруг подумалось, что было бы славно и устроиться рядом, и приняться за ласки, которых она еще не знала. Он ясно представил себе, как неумело и потому трогательно она начнет прикасаться к нему, а он потихоньку, исподволь, будет научать ее любовным приемам, которыми он хотел бы, чтобы она его одаривала. Она будет запрокидывать голову, стонать от неги и наслаждения, и все это будет не притворно, как это часто бывало с Эмилией Гаттон, и не с животной страстью Алевтинушки, что, кстати, имело свою прелесть, но до умопомрачения естественно и оттого крайне возбуждающе. Он и сам уже воспылал страстию донельзя, но что делать, слаб человек, ибо… ибо…

— Позвольте вашу грудь, — еле справился он с непослушными губами, и, когда Серафима оттянула ворот пеньюара, обнажив основания столь притягивающих взор округлостей, он, вместо того, чтобы приложить к груди стетоскоп, поднял на нее потемневшие глаза и едва слышно произнес:

— Серафима Сергеевна…

Желание обладать ею всецело охватило его. Оно, кажется, передалось и Серафиме. Она прерывисто задышала и неотрывно смотрела на него, разрешая делать с ней все. Именно это прочитал в ее глазах Факс. Конечно, надо бы остановиться, но… зачем?

— Умоляю, пощадите, — тихо произнес он и припал губами к сводящей с ума складочке между двух ослепительно белых округлостей. Потом, осыпая поцелуями обе груди, он коснулся языком набухшего сосочка и обвил его венцом своих губ. Серафима выгнулась, положила руку на его курчавые волосы и выдохнула со стоном блаженной неги:

— А-а-ах…

Его рука скользнула под одеяло и легла на ножку Серафимы, плотную и гладкую под шелком панталон. Время остановилось, и тут, словно из другого мира, раздался громкий радостный возглас:

— Ну, вот и слава Богу! Михаил Викентьевич, Машенька, Пал Палыч, идите сюда!

Факс не сразу понял, что произошло. А когда он резко оторвался от груди Серафимы, возле двери спальни стояли, наблюдая сию картину, ее тетка; средних лет дама, верно, та самая Машенька, и крепкий старик в мундире и генеральских эполетах. Все они, улыбаясь, двинулись к постели Елагиной. Невесть откуда в спальню влетела куча детей, которые стали с громкими возгласами гоняться друг за дружкой, делая круги вокруг постели.

— Петя, Катя, Наталья, угомонитесь! — приказала им средних лет дама, на что те никак не отреагировали. Шум и гам, коий они подняли в спальне, привнес в голову и так совершенно растерявшегося Альберта Карловича такую сумятицу, что он даже не вытащил из-под одеяла руку, продолжавшую покоиться на ножке Серафимы. Сообразив, наконец, явную двусмысленность своего положения, он мягко выпростал из-под одеяла руку и пересел с кровати на стул.

— Наконец-то, дорогой Альберт Карлович, — произнесла Манефа Ильинична, сердечно улыбаясь. — Что же это вы так долго мучили бедную девушку? Она, прям, извелась вся, ожидаючи ваших признаний.

— Да я, собственно… — начал было Факс, но замолчал. Отступать было некуда. Правда, он все же посмотрел с надеждой на боковые двери спальной комнаты, куда, сделав несколько отчаянных прыжков, можно было сигануть. И как бы в ответ на его взгляд двери открылись, и в спальню вошли двое мужчин, обритых налысо. Надо было видеть выражение лица Альберта Карловича, когда он признал в них братьев фон Готтлибов. Правда, они сильно похудели, и головы их походили на загорелые коленки, однако это были именно они. «Майн готт! Пропал, — пронеслось в голове Факса. — Тетушка, ее родня, дети, ведь они видели меня, припавшим к груди Серафимы, да еще эта рука под одеялом… К тому же присутствие посторонних лиц обязывает… — Он снова посмотрел на братьев-фёрстов, стоящих возле дверей с невозмутимыми лицами. — Да, теперь не отвертеться. Что ж, придется жениться…»