Милый Ханс, дорогой Пётр - [8]

Смеются польщенно. А сами вроде нечаянно всё оттесняют от двери, прямо там, в номере, у меня им будто медом намазано, а я так же нечаянно не пускаю, встав часовым в проходе. Мое упорное сопротивление они воспринимают по-своему, то есть уже не сомневаются, что я прячу кого-то за спиной. И, проиграв борьбу, понимающе переглядываются.

– Что ж, Какаду, мы рады, что ты еще мужчина, с этим тоже поздравления, – заключает Валенсия.

– И когда только успел? – удивляется Элизабет.

Валенсия знает:

– Ну, здесь такое количество дурочек, что немудрено. Называется, пусти козла в огород. Не меняешься, Какаду.

Уличив меня в грехах, они наконец удаляются. Элизабет на ходу оборачивается, а как же:

– Силы береги, еще пригодятся.

А дальше вот что. Едва захлопнув дверь, я делаю шаг-другой и падаю замертво лицом на ковер, не добравшись до дивана. Со стороны выглядит так, что я уже и впрямь покинул этот свет, неподвижность моя кажется полной и окончательной, так долго лежу. Нет, ожив, кое-как на полусогнутых ногах перемещаюсь все же на диван. Задыхаюсь, судорожно ловлю воздух, рука одна на сердце, другая приступает к реанимации, забрасывая в рот таблетки, их на тумбочке целая гора. Знаю, что делаю, что, зачем и как, не новичок. Привстав, пытаюсь ремень расстегнуть и, не справившись, иглу себе засаживаю прямо сквозь брюки в зад, шприц уже наготове. Сорочку сдернул, стаскиваю бандаж, живот противно вываливается. И вот сижу, прикрыв глаза, грудь вздымается, и это моя тайна за дверью и есть. Губы свое что-то шепчут, может, молитву, пот градом. И улыбка уже, что выжил, опять пронесло.

А снаружи кулачки партнерш моих, оказалось, колотят и колотят, там время у них другое. И встаю, пошатываясь, труба зовет. В боевой опять наряд свой облачаюсь. Бандаж, сорочка, ремень затягиваю туго… Всё. И в зеркале уже кавалер бравый кивает мне одобрительно и напоследок подмигивает даже: “Держись, Какаду!”

10

Дорожки шагов через зал по паркету. Ко мне навстречу идут и в танце приходят. Волнение.

– Вот мы шли, видел?

– Засмотрелся.

– Как тебе каминада наша?

– Нет слов.

Танцую с ними вместе без остановки.

– Какаду, счастливы мы. Это мы?

– Вы четверть века назад.

Осыпают поцелуями. Одна придвигается, другая. Дрожит голос Валенсии.

– Не знала, что такое еще будет, забыла. И ты счастлив, да?

– Очень.

– Мой хороший. Ты же не умеешь быть счастливым.

– Настало время.

Всё поцелуи, поцелуи. И, кажется, уже долгие слишком, не важно, кто мужчина, кто женщина, все вместе в ласках забылись вдруг, замолчав. Наконец отрываю их друг от друга, и сам через силу от них отрываюсь, и в смущении размыкаем объятия.

– Поднимай, хороший, – шепчет Элизабет, очнувшись.

Она делает шаг мне навстречу, готовая привычно взмыть ввысь, но я хитроумно оборачиваюсь к ней спиной. Удивляется:

– Что ты, Какаду?

– Было уже.

– Калеситы не было.

– Я о поддержке.

– С которой я соскакиваю в калеситу, именно. Что же непонятно?

– Понятно, что справишься без поддержки, не сомневаюсь.

Уже в недоумении Элизабет:

– Какаду, милый, ты с ума? Дай мне зацепиться, я после полета буду в калесите другая!

Я знаю:

– Ты станешь другой завтра на сцене, когда я подниму тебя. Это будет неожиданно, и ты ярче еще сверкнешь. Поверь, Элизабет.

Валенсия в бой бросается:

– Хорош, Какаду, совесть имей! Поднимай давай, ты чего вообще?

И опять нетерпеливый ко мне подход, и снова мой увертливый маневр в ответ. Да, я жить хочу.

Элизабет перестает танцевать, смотрит на меня. И уходит, откуда пришла, в угол к себе, на исходную. Слышу:

– Какаду, мне плевать. Мне вообще на тебя плевать.

– Жаль, что так, Элизабет.

– Ты мне не нужен. Нет, нужен как инструмент, ты это понимаешь?

– Как домкрат, – подсказывает Валенсия.

Я бессильно развожу руками:

– Сломался.

Элизабет только головой качает:

– Неприятная новость, Какаду.

И я в ответ вздыхаю:

– Усталость металла, что поделаешь.

– Ничего. Остается прощальный привет.

– И ты не забудь своей калесите.

Элизабет кивает и отворачивается, кажется, навсегда, и будто нет ее больше, всё. И бандонеоны солидарно смолкают, коду отыграв.

Но Валенсия еще есть, вот она, вцепилась в меня, рвет ворот сорочки, пуговицы летят:

– Какаду, что скажу, послушай, нет, ты послушай! Я уже сама не знаю, чего я вдруг, зачем, кто вообще такая, ну, с танцами этими! Но если сейчас вот сорвется, я тебе тогда не знаю, что… Да горло перегрызу, я лично!

И тут же Элизабет, опять вдруг объявившись, не ждал уже:

– Ду, милый, можно тебя так по старой памяти?

– По очень старой.

– Очень, да. Понимаешь, тут ведь еще дело такое. Я не помню напрочь, как там, чего. Ну, в диагонали этой, как отшибло. Ду, я что подумала… Может, так вспомню, ногами? Вот ты меня на руки если, а я с тебя соскочу и с разгона? Вдруг получится, как?

Не я, руки-домкраты мои сами призывно вверх идут, и Элизабет с места срывается, бежит ко мне. А Валенсия на шее уже повисла, рядом стояла.

11

И мы преодолеваем. Элизабет спрыгивает с меня и уходит в калеситу. И это у нас одно движение такое общее, слаженное и гармоничное даже. Но и помарка вкрадывается, едва заметная, когда за сердце хватаюсь. Жест мимолетный, рука опять сама, но Валенсия разглядела, реагирует: