Милый Ханс, дорогой Пётр - [40]

А что Вера разнимать снова полезла, так и он своего леща ей влепил, не заржавело. Отшвырнул и ногой даже вдогонку под зад, невзирая, что женский.

И вылетел из закутка пулей. Точка уже его была.

* * *

Мало очередь прорвал – еще и продавщицу на глазах у всех из-за прилавка выволок. И не пинками чуть в подсобку погнал, в закрома. В ухо тетке бормотал “Прожектор комсомольский!”, что ж мог еще. А она в ответ свое испуганно, пока тащил: “Не завезли! Нету ничего!” Но от рукоприкладства зажглась вдруг, хохотать стала, что в ящики пустые лицом ее тыкает: “Загашник где, давай!” И бутылку нашла под нажимом: “Ух, какой ты!” А следом и другую, грубостью хорошо приласкал. Но третью когда потребовал, в грудь пихнула сердито, вот и любовь вся.

А все равно две еще к двум приплюсовал, дело туго знал. Тут же со стола у людей и забрал. Ведь тоже там закуток свой в магазине был, и люди пили, на ящиках так же сидя. И у них, вот таких же, перед носом бутылки он смахнул, возмутиться не успели. Но сам же одну и выронил, и люди прокричали только, смогли: “В лоб, Кабыш!” И к ручейкам скорей драгоценным приникли – по столу текли, не до слов уже было. И Кабыш на колени грохнулся, со всеми вместе припал без колебаний.

В темноте потом мчался, ноги сами опять. И вспыхнули лица рядом, и не понял Кабыш, люди откуда вдруг и свет этот. Но увидел реактор в огне снова, вентрубы в небе свечу и среди зевак на мосту встал тоже, река внизу блестела.

Что мост смерти был, и не узнает никогда. А пока перед реактором инструктор стоит, ужас возвращается. Да и не уходил никуда, забыл просто Кабыш, отвлекся сильно. Дети вокруг него родителей дергают, вопят. И пальцами в восторге по зареву водят, как по картинке.

Но бутылку выронил опять, одна еще под ногами зазвенела, разбудила. Побежал по мосту, с места сорвался. И так до вокзала он по улицам, не оглядываясь, голову в плечи привычно вобрав. И что от реактора зигзагами надо, не забыл. Никуда не делись навыки.

Каблучки впереди цокали, летела парочка. Мужчина по площади знакомой локомотивом к вокзалу подругу тянул. И угнаться Кабыш не мог. Быстро они, жить хотели.

На перрон пустой выскочили, товарняк громыхал мимо тяжело. Примерились и кузнечиками в состав прыгнули на ходу. И Кабыш изготовился тоже, но медлил все, никак. С бутылками руки не разжать вдруг, уцепиться чтобы, заклинило. Так поклажу и не бросил, на перроне простоял, парочку вроде провожал. Еще и помахал бы, нечем только. И поезд все быстрее шел, и хвост уже Кабыш увидел, огни сигнальные, прощальные.

* * *

– Пришел, Джонни?

– И принес!

– Миру мир?

– И нет войне!

За головы держались, гитарист Колян особенно:

– Раздухарились, ёлки. Нервы.

– Да радиация!

– А точно вот!

Навели дружбы мосты, навстречу друг дружке помчались, но не туда куда-то поворот.

– А в завязке мы!

– Ух, какие!

– Джонни, точка!

– Точка тире!

С ящиков насиженных поднялись разом вдруг.

– Джонни, по тормозам! Стоп вообще!

Еще бутылки клавишник разглядел, засмеялся:

– Не красное тем более, не лекарство!

– Ханка!

– Вот!

И мимо него из закутка они двинулись. Кабыш и не понял.

– Да вы чего?

Следом побежал с бутылками в обнимку. Быстрей всё по коридору шли, и у двери только обернулись, у сцены самой:

– А ты чего?

И Карабаса он увидел. За спиной стоял в здравии полном. Подмигнул коллеге даже, и Кабыш в ответ ему.

Дверь перед носом хлопнула, за “Пульсаром” закрылась.

* * *

С ума, думал, сошел, как понесла толпа опять, по рукам-ногам повязала. И сначала будто всё, назад жизнь отматывает. Или не было ничего, что было? До упада пляски, хватают, на пол в восторге валят. И с объятиями Петро, вот он, живой еще. А на сцене Вера опять, и поцелуи ее к нему через зал летят. И пробивается Кабыш к певице яростно, отчаяние на лице. В руках бутылки только, все и отличие, к сердцу прижал.

От Петро ускользнул, повторил номер. И от Лары увернулся, тоже к нему со всех ног. И за дверью своей со сцены лабухи скрылись, пробирался пока. И это было уже.

Подняли они в закутке головы, замахали, еще в игры с ним играть хотели, заскучав. Но мимо Кабыш, по коридору опять, где она? И хозяйство насквозь все прошел, как ножом пропорол. А обратно уже крадучись, по углам в полутьме тихо рыская, и Карабаса близко голос услышал:

– Валерка, чего дурью маешься?

Среди ящиков тоже он, закутки в хозяйстве сплошные.

– Что вот чарлик фонит? Слышно, нет?

– Райд скажи, чарлик при чем? – не согласился Кабыш.

– Или журавль еще кривой.

– Сам крепил? Ну, руки оторвать!

– А может, и райд, ухо у тебя свежее, – покивал бородой Карабас.

Тихо, вполголоса он. На коленях Вера сидела, глаза прикрыв.

– Зря в чарлик уперся, райд как пить дать, – сказал Кабыш.

– Не давай, не надо, – усмехнулся Карабас. – Сперва с СИУРов меня, насчет пить. А неделю тому с блока метлой вообще, ну, вот с четвертого этого, как? И смена даже сейчас моя, пить не пить.

Вздохнула во сне Вера, Карабаса крепче обняла. Лицо безмятежное было. А может, и не спала, глаза не хотела открыть.

В ответ в макушку ее Карабас поцеловал:

– Задрушляла!

И на Кабыша замахал:

– Валерка, с ханкой ну тебя! От греха подальше!

– Райд! – напомнил Кабыш.