Милый друг Ариэль - [70]

— В целях безопасности такие документы не рассылаются факсом. Но это займет всего несколько часов. А пока вас отвезут обратно во Флери, и вы сможете спокойно собрать вещи.

Я встала и подошла к его столу, чтобы попрощаться. Слегка удивленный, он помедлил, прежде чем встать. Потом схватил мою протянутую руку и ответил: «До скорого свидания». Это была жалкая месть неудачника. Я притворилась, будто не поняла.

Ни одной вещи, оскверненной пребыванием во Флери, не было места в моем доме. Я оставила Беа радиоприемник, кассеты, свитера, духи и все, что накопилось у меня в камере со дня прибытия. Беа сделала вид, что потрясена моей щедростью, хотя, конечно, рассчитывала на эти подарки. Зато мне удалось по-настоящему удивить ее, вручив маленький пакетик в серебристой бумажке. Это было мое обручальное кольцо, обернутое ваткой и засунутое в спичечный коробок, который одна из индианок, увлекавшаяся акварелью, раскрасила в пунцовый цвет, а вместо «Картье — Париж» написала крошечными золочеными буковками «Картье — Флери»[77]. Беа поняла мое послание без слов и не опустилась до лицемерных протестов; она надела колечко с бриллиантом на безымянный палец правой руки и крепко обняла меня, глотая слезы:

— Дорогая моя, как же мне будет тебя не хватать. Уж и не знаю, кого теперь ко мне подсадят. Держу пари, какую-нибудь курильщицу…

Да, от этого ей было не уйти. Во Флери сидят только две категории женщин — просто курильщицы и матерые курильщицы. Но в то же время ей была невыносима сама мысль об одиночестве. На ближайшую ночь она взяла к себе Сапфира, кота с нашего этажа, вернее, кошку-сиамку, — хозяйки у той не было, а прозвали ее «пожизненной», поскольку уж ей-то не светило выбраться отсюда до самой кончины. Наконец меня вызвали для оформления «выхода из-под стражи». Беа, вся в слезах, только и смогла пробормотать:

— Не плачь, дорогая, а то глаза покраснеют, а ты должна быть красивой. За воротами тебя наверняка журналюги стерегут…

Она оказалась права. Спустя два часа, когда растворились внешние ворота тюрьмы, стояла уже полночь, но даже и средь бела дня мой выход не был бы более триумфальным. Десяток репортеров простер ко мне свои микрофоны и ослепил прожекторами. На меня обрушилась лавина задаваемых наперебой вопросов. Я стояла и ждала самого подходящего из них. И когда одна из девиц поинтересовалась, изменила ли меня тюрьма, я подхватила тему на лету:

— Конечно, нет. Тюрьма меняет простолюдинов, для которых она и создана. А для людей нашего круга это просто место отдыха.

Я думаю, эта простушка надеялась услышать от меня жалобы и проклятия. А от моего добродушного цинизма у нее просто в зобу дыханье сперло. И вместо того, чтобы переключиться на Дармона, Лекорра, «Пуату» и прочая, она только и нашла что спросить:

— А что вы теперь собираетесь делать?

Господи, и куда только смотрят главные редакторы газет? Они посылают своих репортеров часами топтаться у ворот тюрьмы, не подсказав им ни одной коварной уловки, на которую попался бы интервьюируемый. Как подумаю обо всех тех вопросах, которых я действительно опасалась, становится жалко прессу. Но тут я приняла игру и ответила с широкой улыбкой:

— Покупки!

А что это вдруг нарисовалось на горизонте? Мощный «ягуар» Гарри, а за рулем, тоже с сияющей улыбкой, Фабрис. Поскольку в руках у меня ничего не было, я проскочила мимо камер, перебежала улицу и прыгнула в машину. Фабрис рванул с места, я обняла его за плечи, чмокнула в щеку и спросила, будет ли Аника присутствовать за ужином. Сама собой восхищаюсь: пяти минут на воле мне хватило, чтобы снова стать настоящей чумой. Нет, шведские мышки в программе не значились. Нам предстояло сейчас же отправиться на остров Монахов и там снова «захомутаться». Разумеется, Фабрис выразился не так вульгарно, но смысл был именно таков:

— Это очень просто: ты единственная женщина, которой мне хочется изменять. По-моему, это означает, что я тебя люблю.

За нами неотступно следовала пара мотоциклистов. Они наверняка полагали, что мы едем в Париж. Но, убедившись, что машина мчится со скоростью 150 км в час по направлению к Шартру, развернулись и исчезли. Вот так, в ночной тьме, на полной скорости, я и вернулась домой, в Бретань.

Часть третья. Месть

Глава I

По дороге я спросила, зажила ли у моего отца рука. Он вывихнул ее, складывая дрова в поленницу, и извинялся в своем последнем письме за то, что напечатал его на машинке. Оказалось, что Фабрис даже не знал об этом. У меня возникло ощущение, что в мое отсутствие мужчинам нашей семьи не о чем было говорить. Кажется, я вернулась вовремя. Я попросила Фабриса прибавить скорость. С той минуты как мы оторвались от папарацци, он вел машину медленно, объясняя это тем, что не хочет томиться на причале в ожидании первого катера, который подходил только в семь часов. А мне, наоборот, не терпелось вдохнуть воздух залива.

К шести утра вокруг еще стояла темень. Я оставила своего супруга в «ягуаре», чтобы в одиночестве пробраться к пристани Пор-Блан по крутой таможенной тропе. Сырой холодный туман был так плотен, что чудилось, будто окунаешься в море. Ни одно дуновение, ни одна волна не будили застывшую поверхность воды, как будто я шла вдоль озера. Иногда тишину вспугивало позвякивание штага, но это был еле слышный звук. Чайки еще спали. Небо, земля и море сливались в одну темную, холодную массу. Но каким бы мрачным ни казался этот спящий мир, мое сердце взволнованно трепетало. Воздух ласково пощипывал лицо, навевая воспоминание о школьных годах, когда я зимними вечерами возвращалась на остров вместе с отцом. Я спросила себя, изготовил ли он к моему приезду, как тогда, один из своих календарей-филипповок