Милосердие - [6]

— Скажите, доктор, в каком состоянии сейчас капитан?

И у этого парня обеспокоенные глаза! Значит, вопрос не ради любопытства, а вызванный душевной тревогой, и отвечать надо ответственно.

— Все будет в порядке с капитаном, — строго и уверенно ответил Данила Романович. — Поставим его на ноги!

— Спасибо, профессор! Как хорошо, что вы приехали! Андрей Петрович говорит, что вы светило.

— Преувеличивает: делаем все, что положено по штату.

На широкое крыльцо с колоннами вышла Людмила Михайловна, вытирая передничком руки. Она прогнала собаку и смущенно объяснила:

— Мы его редко выпускаем, на прогулку с ним ходит только Андрей Петрович… Витя, есть хочешь? Заходите, стол накрыт.

Но Виктор, сославшись на то, что пообедал в заводской столовке, ушел, а Колокольников послушно последовал за хозяйкой в дом. Действительно, на столе уже стояла еда, но профессор выпил только стакан молока: он был молчалив и сосредоточен. Молчала и она, озабоченная своими проблемами, которые возникли у нее в связи с тем, что Данила Романович и Гордей задумали изменить судьбу Андрея. Колокольников чувствовал ее озабоченность, но не решался расспрашивать: одно дело покровительствовать молодым, как своим детям, и совсем другое — вмешиваться в их взрослую жизнь. Тогда покровительство — не помощь, а помеха. Тут надобно быть поделикатнее.

Поднявшись по железной винтовой лестнице в башенку и глядя, как Люда застилает диван свежими простынями, как взбивает подушки, он восхищался ее ловкими движениями, ее гибким молодым телом, колыханьем свесившихся длинных волос, которые в этой комнате с двумя узкими, как бойницы, окнами казались черными. Все ее движения исполнены женской, какой-то особенной, почти ритуальной сосредоточенности. А потом, когда Людмила, зашторив окна, спустилась вниз, когда весь домик затих, Данила Романович вспомнил юношу Витю Калинку, вспомнил Андрея Оленича, который еще, наверное, мечется духом в потемках своего сознания, и вновь подумал о Людмиле и Гордее, стараясь понять, что связало этих четверых людей воедино? И хорошо ли им жить в таких трудных переплетениях надежд и отчаяния? На какой-то миг ему показалось, что они стоят рядом перед его диваном и выжидательно смотрят на него, словно требуют ответов на множество вопросов. Но самое странное в этом видении было то, что все четверо смотрели на него встревоженными глазами Людмилы, от которых не отвернуться и которые нельзя не заметить.

Колокольников поднялся с дивана, подошел к окнам и отдернул шторы. Чистый предвечерний свет небес заструился и заполнил комнату. «Вот теперь другое дело, — подумал он. — Теперь никто не будет стоять над моей душой и я смогу отдохнуть. А то, вишь, как они столпились надо мной, точно я верховный судья или жрец какой! И вообще, почему они все так смотрят — обеспокоенными глазами? Что еще за манера такая! Ну, этого паренька легко понять: капитан — его надежда в жизни. Потерять ее в самом начале жизненного пути — все равно что, отправляясь в плавание по океану на лодке, выпустить весло. Ну а Людмиле чего так вопрошающе смотреть на меня? Ведь кто-кто, а она прекрасно знает и понимает, что если бы у него, Колокольникова, был ответ, то не стал бы он медлить и терять время. Тем более странно, что за годы, проведенные среди искалеченных войной людей, ей бы пора понять: случай капитана не самый трудный и не самый безнадежный. Всё говорит за то, что вернется к нему нормальная жизнь.

«А что, если и Люда обеспокоена оттого, что с Андреем связаны ее личные надежды?» — Старик поразился этой неожиданной мысли и почувствовал облегчение: это объясняло ее нетерпеливость и тревогу. Ему стало хорошо, как всегда, когда он думал о судьбе Гордея и Людмилы. Как только он входил в их жизнь, так на время забывал о своих ранах и утратах — спутниках одиночества и тоски. И даже любовь к этим близким, озабоченность ими не отгораживала от прошлого, и он постепенно ощущал пробоину в душе, которую ничто не могло перекрыть. И все-таки чувство долга и ответственности перед этими людьми приносило ему особую радость. Мир и тишина этой комнаты вносили мир и тишину в его душу. Он любил эту комнату и объяснял польщенным хозяевам, что нигде не видел такого удивительного кабинета: и комната отдыха, и рабочий кабинет, и келья отшельника, и молитвенная царей, и помещение для вооруженной стражи, и опочивальня сказочной принцессы — для всего годилась и ко всему приспособлена. А главное, отсюда, из окна, видны горы. Кроме того, здесь легко думается.

И на этот раз Данила Романович отдохнул отлично. Оделся и подошел к раскрытому окну — высокому и узкому, с видом на город. Внизу шумел и кипел зеленью сад, дальше вздымалась высокая каменная стена, затянутая плотной сетью плюща, громоздилась, поднималась огромная и неуклюжая старая крепость, перестроенная и приспособленная под какой-то производственный цех — то ли швейный, то ли обувной, а вокруг расстилался Зеленбор. Еще дальше разворачивалась захватывающая дух величественная картина Карпат. Колокольников растроганно всматривался вдаль, приобщаясь к величию и наполняясь очарованием природы, и возникало детское чувство своей малости в сравнении с предстающим взору миром. Если тебе ежедневно нашептывают, повторяют, пишут, что ты — знаменитый, выдающийся, прославленный, то невольно начинаешь прислушиваться к этому инфекционному потоку славословия и тогда обязательно перестаешь замечать величие мира и могущество человеческого рода. И только вот оставаясь наедине с природой, с этим бесконечным океаном, четко и трезво чувствуешь: ты всего лишь маленькая клетка, лишь атом этого океана. И еще одно, что притягивало профессора к окну в этой комнате. Кажется, трудно связывать воедино — простор и горы. Но когда он всматривается в их общую картину, когда видит, как в далекой синеве вырисовываются еще более синие вершины горных кряжей или вдруг блеснут под лучами солнца граненые снежные пики, а за горами виднеются еще горы, то создается впечатление, что им нет предела. Природа ставит человека на свое место, делает его таким, каков он есть на самом деле.