Милосердие - [7]

добровольцем вступил в национальную армию и приезжал домой из Шиофока в шляпе с журавлиным пером[6]. Фери вовсе не считал таким уж невероятным, что дядя этого парня тоже способен ввязаться в какие-нибудь акции против красных. «Да, вы рассказывали, — потер он ладонью лицо, словно стирая скептическую гримасу, — в плену он всерьез занялся языками родственных народов. Вообще-то я думаю, — вернулся он к той же не внушающей особого доверия вести, — не обязательно было ему быть шпионом, чтобы его не пустили домой. В советском правительстве тоже не дураки сидят, чтобы сейчас, когда в тюрьмах у нас столько коммунистов, ни за что ни про что выпускать из рук такой важный предмет обмена, как венгерские офицеры». — «Да, я тоже этим себя утешаю: ведь русским, собственно, выгодно их беречь. Но вдруг наши власти заупрямятся? Знаете, что это такое, когда политические страсти бушевать начинают: трудно отдать, что уже у тебя в руках. Ведь разговоры идут вон как давно, а все что-нибудь да мешает…» — «Нет, не заупрямятся они, — потряс головой Фери. — Общественное мнение заставит. А потом, — добавил он, уравновешивая коротким смешком слова, которые никак не мог удержать, — существует ведь еще классовая солидарность… Речь-то в конце концов об офицерах идет».

Агнеш не знала, над чем он смеется: то ли над вышедшим из моды выражением и над людьми, которые все еще им пользуются, то ли над теми, кому придется-таки выпустить из рук добычу; но ей это и не важно было. В воображении ее вновь возник привычный, за семь лет во всех деталях и вариантах разработанный образ: вот отец выходит из вагона, звонит вечером в дверь их дома… «Я на это уже не надеюсь, — покачала она головой. — Столько времени с тех пор прошло, его наверняка нет в живых». — «А я просто уверен, что скоро он будет дома», — сказал Фери с непривычной для него убежденностью, — вероятно, в тайной надежде этим решительным утверждением пробудить, пускай на мгновение, симпатию к себе в душе спутницы. «Вы серьезно так думаете? — взглянула на него Агнеш, как бы ища в его лице объяснения такой уверенности. — Ведь сколько было всего: гражданская война, голод, а ему почти пятьдесят». — «Да вы же сами говорили, Агнешке (это «Агнешке» было еще тюкрёшским словечком), что батюшка ваш и в плену не бросал занятия гимнастикой. Даже подтягивался на турнике», — добавил он, и короткий смешок, подобный только что прозвучавшему, призван был теперь подчеркнуть тепло общих воспоминаний, которые словно давали ему власть над какой-то частичкой души Агнеш. «О, это еще в Даурии было», — ответила Агнеш, взвешивая про себя еще один давний образ — образ стареющего мужчины, взлетающего над турником среди толпящихся вокруг офицеров, на фоне бараков и бескрайних монгольских степей. И, сама не ведая почему, немного вдруг устыдилась того, что рассказала об этом Халми. Однако теплое чувство в груди не позволило ей замолчать. «Я как-то не смею думать о его возвращении, даже если оно в самом деле возможно. Ведь тогда вся моя жизнь изменилась бы в один день. Пусть уж лучше это пока так и останется несбыточной мечтой».

Некоторое время они шли молча. Фери чувствовал: найди он сейчас какое-нибудь осторожное, нужное слово, и его допустят в святилище, где эта замкнутая девушка хранит образ отца. «Должно быть, вы друг друга очень любили, — произнес он наконец, — если отец и теперь, спустя много лет, так много значит для вас». — «Да, очень, — горячо откликнулась Агнеш на так отвечающую ее настроению фразу. — Но все же не так, — добавила она, невольно делая уступку надежде, которую только что объявила несбыточной, — как могла бы любить сейчас. Ведь когда он ушел на фронт, я, собственно, была совсем еще девочкой…» Так сладко было бы говорить, говорить без конца об этом; она ощущала в груди, в горле наплыв готовых прозвучать слов — о том, что долгие годы способны не только разрушить любовь, но и сделать ее взрослой, зрелой; однако, взглянув на Халми и уловив в лице его отблеск собственной радости, затаенное, жадное ожидание возможности прикоснуться к приоткрывшимся струнам ее души, — она вдруг замолчала, глядя на мокрый асфальт под ногами. «В общем, скоро должно все решиться», — сказала она, и по тону ее ясно было, что об этом ей больше не хочется говорить.

Они молча дошли до проспекта Андрашши. «Ну, тут я вас посажу на трамвай, — обратилась она к Фери совсем иным, почти материнским тоном. — Вон сколько я заставила вас тащиться пешком». Халми поднял взгляд — в глазах его было столько испуга, боли, упрека, и все это угасло так быстро, что выражение его лица трудно было бы перевести однозначно. Оно могло означать: «Ты намекаешь на мою хромоту, мол, я не способен даже ходить нормально»; но могло означать также: «И у тебя хватает жестокости надо мной смеяться: ты ведь знаешь, я на край света могу идти с тобой и не устану ни капли». Так что Агнеш, чтобы смягчить свои слова, поспешила пояснить легким, дружеским тоном: «Вам ведь в Обуду еще добираться. Где вы живете? У Филаторской дамбы? Домой к ночи доберетесь. А я здесь близко живу, не стоит даже толкаться в подземке». Халми ничего не ответил. Агнеш постояла с ним, дожидаясь трамвая. Вагон был полон, на остановке тоже толпился народ. Агнеш чувствовала: с приближеньем трамвая юношей все сильнее овладевает тревога, как он в этой толкучке поднимется со своей ногой на площадку; из деликатности, которую, впрочем, Халми не мог уже оценить, она перевела взгляд на какого-то рассыльного с тележкой. И лишь когда трамвай тронулся, снова подняла глаза на Фери. Он стоял на верхней ступеньке; какая-то женщина, заметив, вероятно, его хромоту, потеснилась, вдавившись в людскую массу, и свободной рукой помогла Фери подняться на освободившееся место; он, однако, намеренно не желал проходить со ступенек, как мальчишка после удавшегося озорства, и оттуда, держась одной рукой, весело махал ей на прощанье.