Милосердие - [228]

В первые дни сентября произошло нечто, сделавшее Фюреди совершенно невыносимым для Агнеш. Однажды в полдень — Агнеш как раз вернулась из университета, где записывалась на курсы и семинары, — сестра Виктория без обычной улыбки передала Агнеш распоряжение главного врача: держать морфий и другие лекарства с двумя крестами в специальном ящике для ядовитых веществ, ключ от которого будет храниться у нее, и вести журнал учета инъекций. «Господин главный врач (теперь все звали его только так) опасается, видно, — объяснила она, встретив непонимающий взгляд Агнеш, — что лекарства попадают не тем, кому надо». Но кто же эти «не те»? Чтобы больной подошел к столику с инструментами и что-то стал там искать — такого представить себе было невозможно. И вообще, как он сделает сам себе инъекцию? Откроет ампулу и выпьет? Может, они думают, что это она таскает лекарства? Халми, которому она рассказала о странном распоряжении, на другой же день успокоил ее: у Баллы и в мыслях нет подозревать ее в чем-либо, его совсем другое тревожит. Но что именно, этого Халми не знал или не стал говорить. Позже Агнеш заметила нечто непривычное в поведении своей соседки. Сиделка то очень долго молилась, то, вместо того чтобы встать на колени, бросалась навзничь в постель и долго металась с боку на бок, а потом лежала, устремив в темноту широко раскрытые глаза. Агнеш уже засыпала, а Мата все ворочалась на постели и тихо стонала. «У вас болит что-то?» — спрашивала Агнеш. Ответа от застывшего в неестественной позе тела не было. Потом началось другое: Мата не ложилась спать вместе с ней. Даже если не была на дежурстве. Приходила она за полночь, без молитвы забиралась в постель и тут же засыпала. «Где это вы бродите нынче?» — спросила однажды Агнеш сквозь сон. «Что спрашиваете? Знаете ведь! — был краткий ответ. Затем, после небольшой паузы, пока, видимо, в ней боролись гордость и желание довериться кому-нибудь, она произнесла таким голосом, который Агнеш с тех пор не могла забыть: — У Фюреди я была». — «Вы?» — испуганно села в кровати Агнеш. Мата, эта до безрассудства прямая женщина, за которую Агнеш в связи с предстоящим уходом Баллы больше боялась, чем за себя… и Фюреди, к которому, она была убеждена, можно питать лишь отвращение. «Зато в покое меня оставляет, — небрежно ответила соседняя койка на охвативший ее ужас. Затем, почти грубо, Мата добавила: — Думаете, я тоже стану вокруг этого церемонии разводить, как вы с вашим Халми?» Агнеш лежала, ошеломленная. Две разные вещи: распоряжение Баллы и беспокойное поведение Маты — слились в одно; Агнеш даже знала теперь, как добился Фюреди, чтобы Мата уступила ему. «Мата! — заговорила она спустя четверть часа (не зная, что означает тишина на соседней койке, — может быть, сиделка уснула уже; но это был тот случай, когда требовалось вмешаться немедленно). — Если хотите, я сама поговорю с Баллой, только не грешите против себя… Ведь вы сказали, что верите в бога…» Агнеш уже решила было, что обращается к морфиумному забытью, когда соседняя койка вдруг скрипнула. «Вы что думаете, — произнес пропитанный слезами голос, который в последнее время вообще был не так звучен, как раньше. — Если бы я не верила, я давно бы уже повесилась на цепочке в уборной».

Нет, если Фюреди станет ее начальником, она не сможет ни дня здесь оставаться. Однако вопрос, что с нею будет, если ей придется уйти из больницы, куда она денется, где найдет кров, уже не особенно волновал ее. Во всем том, что с нею произошло за последние восемь — десять месяцев, самым отрадным как раз было то, что за судьбу свою она больше уже не тревожилась. Но бестревожное это состояние было совсем не таким, как в детстве, когда родительская забота ограждает тебя от грозящих отовсюду опасностей; нет, это было новое, взрослое ощущение, спокойная уверенность в том, что накопленного тобою в душе с лихвой достаточно, чтобы прожить в этом мире. Жилье? Тетя Фрида счастлива будет, если Агнеш переселится к ней и будет спать на диване, что зимой был постелью отца. А если сейчас, когда в большой комнате обосновался Халми, ей, может быть, неудобно было бы переехать туда — не из-за них двоих, а из-за соседей, — то Йоланкина бабушка охотно выделит ей угол в квартире на улице Розмаринг. С тех пор как Йоланка все же попала в училище, бабуля вся истерзалась, не оробеет ли бедненькая в новой обстановке. Вот если бы Агнеш, как в прошлом году, позанималась с ней!.. И Агнеш, хотя занятия в училище только-только начались, однажды зашла посмотреть, что у нее за книги и что в голове. Мария Инце после очередною (совсем иного, чем в истории с Ветеши) любовного разочарования вновь приблизилась к ней на вытянутой эллиптической орбите их странной дружбы: придя в сентябре в канцелярию, Агнеш вдруг увидела, как Мария радостно машет ей в толчее у окошка. «Ты что, до сих пор на своей «свалке» добрую самаритянку изображаешь? — накинулась она на подругу, когда их с поднятыми над головой «простынями» притиснуло друг к другу. — Если б ты не сгинула там, я и сейчас бы, может, жила на улице Розмаринг. Помнишь, какими мы неразлучными были? Ты даже ночевала у нас». На крайний случай можно было бы приютиться и у нее. А пропитание? В конце концов, «свалка» ведь — не единственное место, где можно заработать на кусок хлеба. Ее вон и в Институт патанатомии взяли бы, пока демонстратором; об этом ей говорил все тот же любезный их ассистент. Халми, правда, сказал, что это мертвое место. Он тоже мог бы устроить ее в поликлинику, титровать, скажем, сахар. Но ей, врачу милостью божьей, обязательно нужно работать с больными. Пускай Халми переоценивает ее, все равно за душой у нее есть какой-то багаж, она много умеет, а это чего-то стоит, это рано или поздно заметят и сумеют использовать. Если нельзя врачом, она станет сиделкой, по четыре-пять часов в день будет дежурить при какой-нибудь больной даме, которой она и инъекции сама сможет делать. Или снова пойдет в репетиторы. Маца или директор отцовской гимназии наверняка ей помогут. Нет такой работы, которая ей не была бы по вкусу. Часто она сама удивляется своей работоспособности. Говорят, девушек университет изнуряет. А она вон сколько сделала, сколько бегала, сколько за всех хлопотала в этом году. И только крепче стала от этого. Наверное, потому, что оказалась в ином, доверительном отношении с работой. Кто способен трудиться так, как она, и при этом, к счастью, столь же нетребователен, тот владеет таким большим капиталом, на проценты с которого всегда сможет прожить. И еще: в этом году она поняла нечто невероятно важное, самое важное в жизни, отчего ее вера в себя превратилась в некое тихое, ровное излучение, — она поняла, что в определенных условиях, когда ты самоотверженно служишь другим, они способны тебя любить. Себя она никогда не считала таким человеком, который сразу внушает людям любовь к себе. В школе она ни с кем не ссорилась, но и подруги не липли к ней. В университете Мария, Адель и она потянулись друг к другу потому, что были одни среди массы мужчин. Но господи, что это была за дружба!.. И, естественно, длилась она до момента, пока у Марии не отпала потребность в ком-то, кто мог ее утешить. Может, все дело в том, что мать никогда не умела держаться с ней так, как другие матери с дочерьми: они с матерью не шептались, сев в уголке, не делились сокровенными тайнами. Это, наверное, и сделало ее такой неконтактной с людьми. Пожалуй, лишь в Тюкрёше, выходя из-под влияния матери, она начинала чувствовать — по бабушке, тете Юлишке, дяде Беле, — что люди тянутся к ней. И теперь вот вдруг оказалось: надо только работать, что-то делать для других, будь то Йоланка, госпожа Хубер или тетя Фрида, — и ты легко завоюешь сердца тех, кто вверен твоим заботам. Холодность, в которой так часто упрекала ее мать, относится лишь к бесцельным, бессмысленным сантиментам; если же нужно что-то делать по-настоящему, если она старается, чтобы работа ее была нужна людям, то (без тех чрезмерных усилий, какие она поначалу затрачивала в больнице) в холодной ее натуре включается некий тепловой излучатель. Если из трех основных вещей хоть одна бы вызывала у нее сомнения: или ее организм оказался бы слабым, или ее терзали бы какие-нибудь сильные страсти, желания, или люди бы с трудом выносили ее, — она сейчас не могла бы с таким спокойствием ждать, потеряет работу или не потеряет, и, вместо того чтобы заботиться о других, что, конечно, тоже довольно тяжелое дело, постоянно думала бы о себе, что уже есть начало дороги к служению злу.