Милосердие - [19]

На другой день Агнеш была на дневных демонстрациях, в прозектуре Института патологической анатомии. В дальней половине зала лежало несколько трупов, доставленных из отделений клиники; ближе, на большом обитом жестью столе, в прямоугольных фарфоровых лотках, лежали органы и части тела, которые руководитель практики счел достойными демонстрации. Агнеш очень любила эти практические занятия: здесь она была в непосредственной близости с теми формами болезни, которые на страницах книг проплывали мимо в какой-то абстрактной неопределенности; она видела пораженные туберкулезом легкие, изъеденные кавернами, со свежими высыпаниями бугорков на нижней стороне, пришедшее в негодность синюшное сердце, изуродованные отложениями сердечные клапаны, загноившиеся эхинококковые пузыри в печени; могла проследить, как развивался тромбоз в сосудах мозга, где проходит граница между размягченной и здоровой тканью. За какой-то час им демонстрировали десять — двенадцать препаратов, заставляя вспомнить чуть ли не всю анатомию; за грубыми изменениями тканей вырисовывалась — благодаря приложенным историям болезни — клиническая картина, диагнозы, врачебные ошибки и догадки, лежащие на лотках органы как бы незримо выскальзывали на улицу, пульсируя и подрагивая в обреченных людях, которые заняты пока что своими делами: покупкой билетов в трамвае, занесением дебета и кредита в гроссбухи, — а в каком-то уголке их организма в виде функционального расстройства или, приняв облик тромба, уже затаился рок, который вскоре швырнет их на холодную жесть анатомического стола. На лотках, во множестве обличий, лежала сама смерть.

Студенты, сгрудившиеся вокруг стола, пропустили девушек в первый ряд; Агнеш с подругами, Марией Инце и Аделью Фухс, стояла почти напротив преподавателя. Девушки время от времени переглядывались, затем снова устремляли глаза на ассистента, держащего на одетой в резиновую перчатку ладони рассеченную почку. Это был не их прежний немного неловкий, но милый ассистент, которому никогда не приходило в голову связывать содержимое лотков с собственным честолюбием; он следил лишь за тем, чтобы всем были хорошо видны даже мелкие образования. У этого же манера держаться, интонация — все говорило о том, что он очень высокого мнения о своей персоне; даже показывая какое-нибудь заурядное прободение язвы, он давал понять аудитории, к которой обращался с легкой враждебностью, свое превосходство над нею. У него были светлые волосы, красивое, правильное лицо, необычно светлые голубые глаза, и он то и дело ссылался на своего учителя. «По этому поводу господин профессор Генерзих говорил обычно…» — вслед за чем звучала или какая-нибудь острота, долженствующая лишний раз доказать величие патологической анатомии и невежество студентов, или сравнение, меткости которого позавидовала бы иная старая повариха («как непрожаренная печенка», «чуть-чуть подпорченная лососина»): подобными сравнениями он связывал особенности выступающей под его ножом пульпы с отечественными или экзотическими блюдами. Профессор Генерзих являлся предшественником нынешнего прозектора, который и сам обладал весом в научном мире, был автором учебника; ассистент, однако, ни разу на него не сослался — только на господина профессора Генерзиха, словно обращался к такому источнику знания, которому равного нынче, увы, не отыщешь. Для студентов же Генерзих, каким бы выдающимся мужем ни был он в свое время, сегодня был только незнакомцем со странной фамилией, частое произнесение которой над этими лотками вызывало у них только с трудом сдерживаемое веселье; особенно это касалось девушек, в которых ассистент с его удивительными глазами возбуждал лишь понятную антипатию, которую всегда вызывает в женщинах мужское тщеславие, не подкрепленное должным образом в биологическом плане. Мария Инце, стоявшая напротив ассистента, взирала на него с тем выражением на лице, которое по достоинству могли оценить лишь те, кто хорошо ее знал: лицо ее было маской восторженного преклонения, маской, предназначенной для преподавателя, под маской же чуть проглядывала, усугубляя напряженность лица, коварная улыбка, адресованная всем остальным. Адель Фухс с торчащими из-под шапочки завитушками словно бы беспрестанно подмигивала от еле сдерживаемого смеха; маленькие черные ее глазки, как она ни пыталась справиться с ними, ни за что не желали прямо смотреть на молодого ассистента. А когда тот в очередной раз цитировал бедного Генерзиха, она толкала Агнеш в бок, что было грубейшим запрещенным приемом, так как Агнеш в такие моменты должна была собирать всю свою силу воли, чтобы не рассмеяться в лицо чувствительному, особенно в присутствии дам, молодому преподавателю, который как раз обращался непосредственно к ней. Чтобы как-то отвлечься от распиравшего соседок веселья, она стала думать про отца, вспоминать вчерашний вечер; однако обстановка университета, анатомички, присутствие рядом коллег не слишком-то позволяли погрузиться в раздумья о том, что ждет их семью впереди.

За спиной вдруг послышался осторожный скрип открываемой двери; строгий взгляд ассистента под нахмуренными бровями перепрыгнул с ее лица куда-то назад. По студентам пробежал шепот, потом чья-то рука коснулась локтя Агнеш, но она и тут не обернулась, тогда тихий голос пробормотал ей на ухо: «Коллега, вас там спрашивают. Кажется, это ваша мамаша…» Это было так неожиданно, что Агнеш, не обращая внимания на укоризненный взгляд ассистента, быстро выбралась из окружающей стол толпы. «Она там, возле приемной декана», — объяснял, пока они шли до двери, посланный за нею студент, который словно и сам понимал важность своей миссии. В самом деле, в коридоре ее ждала мать. Она наугад вошла в главный корпус медицинского факультета и стала расспрашивать околачивающихся в вестибюле, где сейчас может быть третий курс и не знают ли молодые люди Агнеш Кертес. Агнеш взглянула на мать. В глазах у той была некоторая растерянность, но кроме того, в еще большей мере выражение деловой торопливости, которая овладевала ею в дни больших хлопот, когда приходилось ходить из учреждения в учреждение, из лавки в лавку. «Отец значится в списке», — начала она с сути, как только немного бегающие в непривычной обстановке глаза ее различили фигуру дочери среди выходящих из приемной декана, стоящих перед доской с объявлениями, спускающихся и бегущих вверх по широкой лестнице студентов. «В списке?» — так потрясенно взглянула на нее Агнеш, что кто-нибудь посторонний, услышав их разговор, наверняка бы подумал, что речь идет о списке потерь. «Да, и он уже прислал письмо своему директору, утром я ходила продлить железнодорожное удостоверение, и как раз почтальон принес письмо». — «Вы читали?» — торопливо спросила Агнеш, от потрясения переходя к изумленному, радостному неверию. «Он несколько строк написал, из Штеттина. Они как раз пересекли латвийскую или уж не знаю какую границу. Последняя весть, которую он получил, — что мы хотим продавать дом. Помнишь, мы собирались переселиться в Буду? Он просит директора школы известить нас, если мы живы».